Старомодная история
Шрифт:
Начало новой супружеской жизни было таким безоблачно прекрасным, таким счастливым периодом в жизни Ленке Яблонцаи, что даже ночи она стала переносить легче. У Элека Сабо больше опыта в любви, чем у Майтени, он умеет и разумно сдерживать себя, если нужно, — ему уж давно не двадцать один, как грустному юному герою венских и венецианских неудач. Ленке Яблонцаи не смеет себе признаться, но она счастлива; образ Йожефа еще возвращается порой, но она лишь улыбается, вспоминая его: память о Йожефе перестала ее ранить.
К одному невозможно привыкнуть, живя с Элеком Сабо, — к его ревнивому нраву. Ленке говорила с ним об этом, объясняла, как нелепа, бессмысленна страсть, которую он носит в себе; кто-кто, а уж он-то знает ее натуру, знает, что она не склонна, да и не способна на неверность, она не смогла бы изменить ему, даже если бы решилась на это, — не так она устроена. А то, что он все еще не может простить ей Йожефа, — просто абсурд: можно ли требовать от человека, чтобы он забыл давнюю, полудетскую иллюзию, не любовь даже, а мечту о любви, мечту, которая никогда не воплотилась в реальность, мечту, совершенно безвредную. «Для меня эта мечта не безвредна, — ответил ей Элек Сабо. — Я люблю вас, и так, как вас никто и никогда не любил. Я не могу, не хочу делить вас даже с мечтой, с образом памяти». Ленке Яблонцаи жалуется Белле, рабом какой бессмысленной страсти оказался ее муж, но Белла, к величайшему удивлению Ленке, встает на сторону Элека Сабо; ее, Беллы, бывшие идеалы и мечты все сгорели, исчезли в пламени той любви, которую разбудил в ней ее муж, так что она может понять своего приятеля. Снова то и дело кипит у Бартоков самовар, но теперь чаще всего с утра: Элек Сабо хочет, чтобы послеобеденное время жена посвящала ему. В результате с полным безразличием было встречено в квартире на Ботанической улице такое событие, как коронация нового короля, Карла, лишь Элек Сабо отпускает язвительные замечания насчет исторических четырех взмахов мечом: он считает,
В декабре еще не полагалось наносить визиты, в январе пренебрежение этим долгом выглядело бы уже как вызов. Пока император Вильгельм и Карл IV в приказе по войскам объявляют, что ввиду отрицательного ответа Антанты на предложения центральных держав мира придется добиваться с оружием в руках, пока русские совершают прорыв на участке под Валапутной, а Австро-Венгерская монархия и Германия извещают мир о том, что с 1 февраля они станут «леопардом морей», [185] и действительно парализуют морское судоходство, Элек Сабо берет машину бургомистра и вывозит жену, чтобы представить ее своей бесчисленной родне и представиться ее родне, тоже немалой. Книга Розы Калочи по-прежнему сохраняет свое действие, словно Америка и не порвала дипломатические отношения с Германией, словно из-за нехватки угля не закрыли театры; супружеская чета выполняет все обязательства по визитам, а затем сидит дома в часы, отведенные для ответных визитов, ждет гостей. К самым кошмарным детским воспоминаниям Белушки Майтени относится появление отца и Мелинды, которые вполне естественно смотрятся в своей новой квартире, но здесь, на улице Домб, выглядят совершенно не к месту. Мальчик сидит нахохлившись, настолько сбитый с толку, что отодвигается от отца к Элеку Сабо и всхлипывает там, пока Мелинда не призывает его к порядку своим прежним, так хорошо знакомым Ленке Яблонцаи голосом. Ответные визиты следуют один за другим, и перед Ленке Яблонцаи открывается огромный, сияющий семейный круг, пестрый веер клана Сабо. Приглашение следует за приглашением, отцы города прекрасно знают, как вредно лишать людей развлечений, и, пока немцы начинают «запланированное тактическое отступление» на обоих берегах Анкр, местный Красный Крест организует любительские спектакли и благотворительные вечера в пользу солдатских вдов и сирот. Ленке Яблонцаи лихорадочно упражняется и с огромным успехом исполняет одну из рапсодий Листа; после нее Бабуци Тан в сопровождении оркестра 75-го императорского и королевского пехотного полка радует зрителей классическим танцем, а Пирошка Яблонцаи с Бертушкой Барта, Маргиткой Де Комб, Паулой Селе, Илонкой Тан, Лайошем Ковачем, Нандором Листом и Левенте Тури восхищают присутствующих показом живых картин. Теперь бы оказаться здесь Йожефу, который в Пеште, в доме своей жены, начинает уже заниматься организацией тех вечеров камерной музыки, на одном из которых побывает однажды и дочь Ленке Яблонцаи; но Йожеф не приезжает в Дебрецен, не слышит сыгранной с уверенностью зрелого мастера музыкальной пьесы и лишен возможности понять, уловить в музыке, что женщина эта счастлива. Рана ее все еще не зажила, все еще ноет, но боль постепенно стихает, на ней каждый день обновляют повязку, обновляют с бесконечным терпением любви, усиленной неисчерпаемой, живой фантазией. После концерта начинаются танцы; Ленке Яблонцаи — в бальном наряде, на Элеке Сабо — фрак, но отец лишь стоит в углу и смотрит на людей; он не умеет танцевать, а Ленке Яблонцаи передают из рук в руки, она еще никогда не была так красива, как сегодня, когда она еще и не знает, что забеременела; лицо ее лучится счастьем, уверенностью и какой-то спокойной радостью. Она едва успевает пройти несколько кругов, как муж подходит к ней и просит пойти с ним домой, ему, кажется, стало нехорошо в душном зале. Ленке Яблонцаи встревоженно подхватывает свои вещи и ломает голову, как бы найти способ отвезти мужа домой, на улице мороз, вдруг еще упадет по дороге, надо бы попросить кого-нибудь помочь им или найти фиакр. «Экипаж ждет», — говорит Элек Сабо, и действительно, на улице стоит городской экипаж, отец помогает жене сесть, в поведении его никаких признаков, что он вот-вот упадет в обморок. «Вы велели подать коляску сюда? — изумляется Ленке Яблонцаи. — Неужели вы заранее знали, что она вам понадобится, что вам станет плохо?» — «Я велел подать ее потому, — отвечает Элек Сабо, — что не мог допустить, чтобы вы шли по снегу в бальных туфлях; ну а еще потому, что предполагал, вдруг мне будет плохо. Родителей моих погубило сердце, да и у меня оно неважное: когда я увидел, как вас передают из рук в руки, а вы хохочете и кружитесь, я уж думал, мне конец». — «Да ведь вы не больны совсем, вы просто ревнуете меня», — догадывается Ленке и не знает, плакать ей или смеяться; а преступник, щурясь, сидит рядом, и лицо у него такое виноватое и в то же время торжествующее, что на него и сердиться-то невозможно, но все же Ленке просит его в следующий раз не портить ей удовольствие: она так любит танцевать и так наслаждается тем, что до сих пор еще она — королева бала. Элек Сабо обещает, но не может сдержать слово: приглашения он ей или не передает, или как-нибудь саботирует, а если Ленке Яблонцаи не хочет идти домой, ему в самом деле становится плохо, у него начинается столь сильная тахикардия, что Хутираи, домашний врач и друг семьи, предупреждает Ленке: с таким пульсом лучше держать мужа в постели. А потом, всеми правдами и неправдами водворив жену домой, Элек Сабо становится великодушным и щедрым, как Гарун аль-Рашид, и заваливает ее самыми фантастическими подарками, источник которых для Ленке абсолютно неясен. Матушка мечтает путешествовать — и получает гравюру XVI века с картой мира; вечером, ложась спать и поднимая одеяло, она обнаруживает на подушке лиловые аметисты в форме слез и записку: «Видите, я плачу: вы не любите меня так, как я того заслуживаю». Чуть не каждый день матушка получает в подарок новую книгу — но прежде она должна ее отыскать: муж куда-то прячет ее, и Ленке, с рассыпавшимися волосами, дрожа от смеха и волнения, обшаривает дом от подполья до чердака, в то время как Белушка Майтени смотрит на них, широко раскрыв глаза: как здорово веселятся эти взрослые.
185
1 февраля 1917 г. Германия объявила неограниченную морскую войну Антанте, что дало повод США вступить в войну в апреле 1917 г.
Дружба ее с Беллой тоже обогатилась новой чертой. Хотя в первом браке ее и задаривали разными разностями, однако мирного, веселого, радостного дома у дочери Эммы Гачари никогда не было. Когда 19 января 1917 года Антал Тичи наконец демобилизуется и его отпускают домой, две воспитанницы Штилльмунгус обнимаются в восторге: семья снова вместе. Подруги впервые в жизни оказываются в равном положении: Белла тоже лишь из чувства долга уступает мужниной страсти, но она знает, что так предопределено богом, и время, которое приходится потратить, чтобы доставить радость мужчине, с лихвой компенсируется надеждой, что, может быть, ей снова будет дано познать материнство; во всех прочих отношениях она обожает своего Антала. Ленке Яблонцаи тоже любит Элека Сабо — и потому без трагизма переносит то, что ей все еще трудно и неприятно, так что в мире, залитом кровью, лишь две квартиры, на Печатной улице и на улице Домб, остаются двумя островками гармонии и радости. Материальные трудности обходят дома Тичи и Сабо; в марте, когда в Петрограде разражается революция, арестовывают министров, царь отрекается от престола, Антанта признает Временное правительство, начинает функционировать совет рабочих и солдатских депутатов, немцы очищают участок за Аррасом, в Венгрии в армию призывают самый старший возраст, — Ленке Яблонцаи убеждается, что она в положении. Момент зачатия, если считать от дня появления на свет второго ее ребенка, — ночь с четвертого на пятое января; будет в ее жизни еще одна ночь с четвертого на пятое января, когда рассвет закрепит, завяжет узлы далеко протянувшихся нитей. Ровно через пятьдесят лет после того, как была зачата ее дочь, Ленке Яблонцаи умрет, повернув к дочери такое же лишенное осмысленного выражения лицо, с каким дочь в свое время встретила первый изучающий взгляд своей матери.
Чему Ленке Яблонцаи и сама бы не поверила, скажи ей это кто-нибудь несколько месяцев назад, — она счастлива. Она заранее рада ребенку, она шьет игрушки из суконных тряпочек, а ведь роды — где они еще. Слишком молода она была, когда впервые пережила это событие, слишком не подготовлена была к рождению сына; второго ребенка она ждет жадно и нетерпеливо. Беременность снова проходит легко, доктор Кенези не запрещает ей ни заниматься легкой работой, ни бывать в обществе — но теперь ей как-то и не очень хочется уходить из дому: она пишет сказки для своего будущего ребенка. Элек Сабо сияет, а тем временем русский эмигрант по фамилии Ленин возвращается из Швейцарии на родину, подает в отставку Иштван Тиса, у канала Эна-Марна идут кровопролитные бои, танковые гусеницы вдавливают в землю [186] не только трупы, но и живых, еще не подобранных раненых. С того времени как Америка объявила Германии войну, Элеку Сабо приходится и после обеда возвращаться в ратушу: военный отдел борется с невероятными проблемами — с какими именно, Ленке Яблонцаи так и не может узнать: что бы она ни спрашивала, муж лишь улыбается и уклоняется от ответа с помощью какой-нибудь шутки: он отвечает только на те вопросы, на которые хочет отвечать. (Матушка долго размышляла над тем, почему ей пришлось сменить врача и почему муж настаивал, чтобы рожала она не дома, а в школе акушерок и чтобы принимал роды доктор Кенези: она и на эти вопросы не получила иного ответа, кроме загадочной улыбки. Лишь когда в руки мне попал заполненный на трех языках диплом масонской ложи «Прогресс», начинающийся буквами (((SSS GR GR GR, и среди подписей я обнаружила имя доктора Кенези, я догадалась, что именно скрывал так тщательно Элек Сабо во время беременности жены: ему, первому инспектору ложи «Прогресс», полагалось просить помощи у главного магистра, который был директором акушерской школы и обещал с особым вниманием отнестись к жене своего собрата по ложе.)
186
В битве во Фландрии в июле 1917 г. англичане впервые в истории применили танки.
Во Фландрии атака следует за атакой, Керенский на фронте призывает вести войну до победного конца, когда однажды после обеда на улице Домб появляются Майтени и Мелинда. Лицо у Гизеллы Яблонцаи напряжено — в последнее время его уже привыкли видеть веселым. Бела Майтени просит отдать ему сына, он скучает по нему и думает, что и мальчику лучше быть с отцом: новорожденный будет отнимать все внимание родителей. Элек Сабо отвергает просьбу, Ленке Яблонцаи гордо смотрит на Мелинду: слышит ли та, как борется за ее, Ленке, ребенка ее муж, хоть он и не отец мальчику; маленький Бела стоит между двумя семьями с растерянным и беспомощным видом, потом разражается слезами; мужчины одновременно протягивают руки, погладить его, посадить на колени. Чета Майтени удаляется не солоно хлебавши, маленький Бела к вечеру снова весел, на другой день посыльный из магистрата приходит к господину Беле Майтени-младшему, очарованный мальчик с блестящими глазами достает из коробки игрушечный самолет и до самого вечера, счастливый, заводит пропеллер. В тот день приходит еще один гость, Белла, — как раз вовремя, чтобы Ленке могла рассказать ей об абсурдном предложении и показать самозабвенно играющего мальчика, за которого так решительно вступился ее муж; он обожает малыша и всего лишь на прошлой неделе одел его с головы до ног во всё новое.
Белла всю жизнь славилась тем, что каким-нибудь невинным замечанием, словно рентгеновским лучом, вскрывала какую-нибудь проблему, о которой никто даже и не догадывался, и потом лишь смотрела простодушно, не понимая, чем поражены окружающие. Вот и на этот раз она присела рядом с играющим мальчиком, подивилась игрушке, а затем спросила: «Собственно говоря, откуда у вас хватает денег на это?» — «Видимо, хватает, — улыбалась Ленке Яблонцаи. — Лекши все на свете может достать». — «Мы в последнее время так трудно живем», — говорит Белла, и фраза эта заставляет Ленке поднять голову. У Беллы за спиной стоят Агоштон Барток с женой, рядом с ней Илонка, рядом с ней муж — сколько она их знает, они всегда жили в полном достатке — как же могло случиться, что чаша весов так резко качнулась в другую сторону и муниципальный советник зарабатывает во много раз больше, чем Антал Тичи, железнодорожный инженер, и почему ей, Ленке, доступно теперь многое такое, что недоступно этим испокон веков богатым людям, которые уже просто неспособны угнаться за ценами черного рынка? Ленке Яблонцаи еще в детские годы услышала, как уплыл из-под ног Богохульника Кёшейсег, как разорился Сениор, в истории Юниора она и сама была одной из пострадавших, а позже пережила крах рядом с Белой Майтени, когда Мария Риккль в первом порыве ярости не утешила ее, а сказала, что так ей и надо, так и надо каждому, кто доверяет кормило власти этим «жеребцам». Элек Сабо, насвистывая, приходит в тот день домой, маленький Бела бежит к нему навстречу, но отец смотрит лишь на жену: как восприняла она подарок, присланный не ей, но все же и ей каким-то образом. Лицо, поднятое к нему, серьезно и спокойно, спокоен и голос, когда Ленке Яблонцаи задает мужу тот же самый вопрос, который услышала от Беллы: откуда у него деньги на все это? Элек Сабо машет рукой, пытаясь уклониться от ответа, обратить дело в шутку, ссылается на хороших приятелей, на специальные поощрения за большую работу. Ленке Яблонцаи требует точных данных, она хочет знать то, о чем прежде не спрашивала: какое жалованье получает муж, если он так щедро обеспечивает их всеми благами. «Он подошел к роялю, — десятилетия спустя рассказывала своей дочери Ленке Яблонцаи, — сел за него и сыграл из «Гейши»: «Что за странненький китаец, просто чудеса, как мартышка, тот китаец, рыжая коса», — и посмотрел на меня, а маленький Бела все крутил пропеллер самолета, пытаясь его запустить. — «Не надо говорить», — думала я. Я знала, снова что-то неладно, но знала и то, что, если он не захочет, никто ничего от него не добьется. Я оставила его в покое, выглянула в кухню к Анне, мы принесли ужин; он решил, что я все уже забыла, и был особенно весел в тот вечер, словно немного пьян».
На другой день Ленке Яблонцаи, как всегда, пошла гулять на главную улицу и до тех пор ходила неподалеку от магистрата, пока с ней не поздоровался один знакомый, сослуживец мужа. Чиновник приподнял шляпу и хотел пройти дальше, матушка остановила его. Ленке Яблонцаи еще давным-давно, будучи юрким и грустным репортером «Кишмештерских ведомостей», научилась развязывать людям язык, извлекая из них сведения для жадной до новостей Мелинды; в беззаботной болтовне тридцатидвухлетней Ленке даже опытное ухо не уловило бы тревоги. Разговор идет о погоде, о войне, о снабжении, коллега Элека Сабо поздравляет ее с большой радостью, которую, как он слышал от Элека, они ожидают к осени. «В самом деле большая радость, — улыбается Ленке Яблонцаи. — Чище и больше я и другому бы не могла пожелать. Ну а вы почему не женитесь?» — «Я? — изумился чиновник. — Сейчас? Хватит того, что мне одному нечего есть. Не каждый такой смелый, как Элек, и не такой артист, не каждому хватает абсолютно на все одного жалованья, которое со дня на день превращается ни во что». — «Хозяйственная жена и из ничего семью накормит, — возразила матушка. — Не полагается такое спрашивать, по все же: сколько вы получаете?» Коллега отца назвал сумму и добавил: это ровно на восемьдесят две короны меньше, чем у Элека. Ленке Яблонцаи поговорила с ним еще немного и попрощалась. Домой идти не хотелось, она свернула на улицу Кошута, пересекла Баттяни, дошла до кладбища.
На семейной могиле Яблонцаи укоренился плющ, матушка присела на красную каменную плиту, задумалась. Она искала в себе обиду, злость за то, что ее обманули, и не находила; вместо этого она ощущала какую-то растерянность, как если бы кто-нибудь ночью перерисовал заново висящую над ее кроватью картину, которую она еще и поправила перед тем, как уснуть, и наутро картина стала неузнаваемой. Колокола звонили полдень, надо было вставать и идти домой; идя по улицам, она заглядывала в двери лавок: полки в них представляли убогое зрелище. Дома был готов обед, Анна сварила курицу: хозяин прислал курицу с посыльным. До разговора дело дошло лишь вечером, когда ребенок был уложен спать; Ленке Яблонцаи попросила мужа объяснить ей, как это получается, что они живут в таком невероятном достатке: ей удалось узнать, какое он получает жалованье, и теперь она хочет слышать, за счет чего были покрыты расходы прошлого и нынешнего года. Она думала, Элек Сабо растеряется, но он не растерялся. По-прежнему улыбаясь, он ответил ей. «За счет займов». — «Займов? — испугалась Ленке. — У кого же вы одалживали?» — «У всех», — ответил Элек.
Матушка рассказывала мне: она была так изумлена, что даже и расспрашивать далее не могла, но отец говорил уже сам, и то, что он говорил, в полной своей абсурдности было столь великолепно, что простые эти слова сразу же обезоружили Ленке. «У вас не было детства, — объяснял Элек Сабо, — вы росли на улице Кишмештер, где вас даже не кормили по-человечески. Вас никто не ласкал. Вас не любили. А когда вы оказались в зажиточной семье, то и там не получали достойных подарков; вы знаете, как я уважаю Белу, но ведь у Белы совсем нет фантазии. Я хотел, чтобы вы начали жить сначала, чтобы получили компенсацию за сломанную и униженную молодость. Я люблю вас, я хотел, чтобы вы радовались, чтобы у вас каждый день была новая причина дли радости. Я хотел, чтобы вы узнали, что такое сказка. Разве вы не узнали это? Разве у вас не было оснований для радости?» — «Но это же безумие! — ответила матушка. — Господи, какое же это безумие! И кто вам давал взаймы в такое время, когда и кредита не существует?» — «Говорю же: все», — смотрело на нее лицо, о котором она думала, что знает его, но которое никто не узнал по-настоящему до самой смерти. Ленке Яблонцаи кивнула: в это было нетрудно поверить. Разве мог кто-нибудь в чем-либо отказать этому человеку? «А продукты?» — допытывалась она. «Продукты посылали сестры из деревни, — ответил Элек Сабо, и тут голос его впервые дрогнул. — От себя отнимая». Матушка мысленно представила себе молчаливых барышень, из которых ей с трудом удалось вытянуть несколько слов; она встала, вынула из школьной сумки Белушки тетрадку и попросила мужа продиктовать ей, кому и сколько он должен. «С этого дня мы будем жить, как прочие бедняки, и вернем все долги. Если я еще раз узнаю, что вы у кого-то взяли денег в долг, я разведусь с вами. Скоро родится ребенок, ваш ребенок. С чем вы собираетесь выпустить его в жизнь?» — «Вы на меня сердитесь? — спросил отец, и голос у него совсем не звучал виновато; он улыбался, будто его забавляло, какая у него серьезная, какая строгая женушка. — Вы считаете, что я вас обманул?» Вопрос опять-таки звучал абсурдно, потому что он ее в самом деле обманул, но не так, как вообще обманывают — не в ущерб ей, а на пользу; что тут можно было сказать? «Ты сердилась тогда?» — спросила я у матушки несколько десятков лет спустя; мы сидели, дымя сигаретами, за кофе. Она потрясла головой, и потом мы лишь смотрели друг на друга, хранители огромных тайн, жена и дочь Элека Сабо. Господи, разве мог на него кто-нибудь сердиться?