Старомодная история

Сабо Магда

История своего рода — не слишком ли нескромно? — возразит ханжеский вкус. Не чересчур ли откровенно? — усомнится добросовестная чопорность. Уместно ли снимать покровы с фамильных тайн?

Но, дочитывая семейную хронику Яблонцаи — Сабо, убеждаешься: это сама Венгрия, ее образ в скромном домашнем родословии. Дорога к самосознанию через сознание рода, вплетенного в общие судьбы нации и страны.

В. Лакшин

Кувшинчик с лебедями

ОБИТАТЕЛИ ДОМА ПО УЛИЦЕ КИШМЕШТЕР

Имре Яблонцаи (Богохульник) — прадед Ленке Яблонцаи;

Кальман Яблонцаи (Сениор [5] )и его жена, Мария Риккль, — дед и бабушка Ленке Яблонцаи;

Кальман Яблонцаи (Юниор [6] ), фигурирует в книге также под именем графа Гектора и Муки Дарваши, — отец Ленке Яблонцаи;

5

Senior — старший (лат.).

6

Junior — младший (лат.). Эти слова даются в латинском звучании, как употребляет их в книге автор. — Здесь и далее примечания переводчика.

Маргит Яблонцаи, Илона Яблонцаи и Гизелла Яблонцаи (Мелинда) — тетки Ленке Яблонцаи;

Клара Сюч — кухарка;

Агнеш Сюч — горничная;

Анна Киш — горничная.

Эта книга была написана исключительно благодаря тому, что несколько лет назад я приобрела в антикварном магазине широкогорлый кувшинчик из синего фарфора с изображенными на нем двумя лебедями, чистящими перышки среди цветов лотоса.

Покупку я сделала без всякой на то необходимости: не нужен мне был никакой кувшин, тем более с такими вот томными лебедями. Уже в магазине, пока кувшинчик заворачивали в бумагу, я начала раскаиваться, что купила его. Дома я даже не стала искать ему место в горке среди фарфора и некоторое время всерьез намеревалась избавиться от него, подарить, что ли, кому-нибудь — есть у нас один друг, страстный собиратель образчиков искусства сецессион. [7] Но в конце концов кувшинчик так и остался у нас, я лишь сослала его на кухню. Извечное мое провинциальное недоверие к коммунальным службам не рассеялось и за несколько десятилетий столичной жизни: у нас до сих пор всегда наготове свечи и керосиновая лампа на случай, если вдруг выключат свет, и всегда запасена вода для различных целей — тем более, что с водой действительно бывают перебои. В большом красном кувшине у меня стоит вода для олеандров, в пластмассовом ведре — для варки, для мытья посуды; кувшинчик же я наполнила водой с той мыслью, что в случае надобности это будет мой аварийный запас для кофе, для чая. Время от времени я в самом деле пользовалась кувшинчиком. Правда, редко. Водопровод не так уж часто выходит из строя. Я привыкла к кувшинчику и почти перестала его замечать, но, когда однажды кто-то убрал его с полки, где он всегда стоял, я вдруг разнервничалась, сама не понимая почему, и водворила его на прежнее место.

7

Сецессион (или стиль «модерн») — художественное направление в немецком и австрийском искусстве конца XIX — начала XX в., противопоставлявшее себя академическому искусству, характеризовавшееся прежде всего подчеркнутой орнаментальностью.

В эти годы я не раз ловила себя на том, что совершаю поступки, не свойственные мне, даже более того, противоречащие моему характеру. Например, вдруг посылала поздравления с Новым годом, с днем рождения родственникам, которым еще девочкой дала понять, что — среди прочего — потому так страстно хочу стать самостоятельной, ни от кого не зависящей, что мне до смерти надоели бессмысленные церемонии нескончаемых визитов, поклонов, приветствий, которых требовали от меня мои родители. Ни с того ни с сего я возобновляла дружеские отношения с людьми, казалось бы, навсегда вычеркнутыми из моей жизни, и сама поражалась этому не меньше, чем давным-давно забытые приятели и приятельницы, которым я вдруг начинала улыбаться, словно за минувшие десять — двадцать, а то и тридцать лет ровно ничего не произошло. Родня моя устрашающе возросла; я стала давать согласие на проведение читательских конференций в глухой провинции, в труднодоступных углах потому лишь, что мне отчего-то хотелось повидать края, откуда вышли мои родители; я начала ходить на похороны, заупокойные мессы, крестины, круг моих знакомств все ширился, я принимала приглашения, на которые никогда прежде не откликалась, и однажды попала свидетельницей на свадьбу дальней родственницы, а после обряда в соборе св. Матяша оказалась на необычайно многолюдном семейном сборище и чувствовала себя там, как рыба в воде, блаженно плавая среди множества доброжелательных лиц, знакомых мне со времен моего собственного детства или с момента появления на свет обладателя данного лица; никто из этих полузнакомых знакомцев не был настолько бестактен, чтобы спросить меня, мол, где же ты, голубушка, была до сих пор, почему тебя так давно не было видно и что такое случилось, что ты вдруг вернулась в родную среду. Больше всего поражал меня в моей переменившейся натуре неожиданно пробудившийся интерес к брату, который был старше меня почти на десять лет; для него этот интерес тоже был большим сюрпризом. Когда мы с ним бывали вместе, наше поведение в глазах окружающих, должно быть, выглядело почти неприличным: мы хохотали, вопили, бренчали на воображаемой гитаре, пели какие-то никому не известные песни, обменивались загадочными, внешне как будто осмысленными и все же непонятными для окружающих словечками, которые должны были таинственным образом дополнять друг друга, как половинки распиленной монетки, хранящейся у разлученных и через много-много лет нашедших друг друга брата с сестрой.

Однажды, заскочив ко мне и очень куда-то торопясь, брат пошел следом за мной на кухню, чтобы не прерывать разговор даже на несколько минут, пока я ставила чай. Крохотное это помещение, каждый квадратный сантиметр которого был использован, занят полочкой или ящичком, всегда его забавляло: он не мог постичь, как можно готовить пищу в такой конуре. Я стояла к нему спиной и скорее почувствовала, чем увидела, как он протянул руку и взял что-то с полки; там была коробка с чаем, и я решила, что это она его заинтересовала. Но, обернувшись, я увидела в руке у брата мой кувшинчик с лебедями; осторожно, чтобы не расплескать воду, он оглядел его со всех сторон.

— А где склейка? — спросил брат.

Я смотрела на него большими глазами. Если он придумал какую-то новую игру, то я не понимала ее правил.

— Уму непостижимо, — сказал он. — Неужели это в Будапеште сделали? Даже следов нет, что склеено.

— Ты об этом кувшинчике? — спросила я. — Да он абсолютно новый. Конечно, насколько может быть новой вещь из комиссионки. Откуда ты взял, что он расколот? Еще года нет, как я его купила.

— А, брось, — ответил он почти сердито. — Я же сам его разбил.

И он двинулся в комнату с кувшинчиком в руках, а я несла следом чай и, разливая его в чашки, все не могла избавиться от ощущения, что брат разыгрывает меня. Лишь когда мы уже сидели за столом и брат, обращаясь к остальным, объяснял, где именно в нашей квартире по улице Св. Анны стоял этот кувшинчик, разбитый им в детстве, но потом искусно склеенный кем-то, я поняла, что никакого розыгрыша нет: просто он говорит не о моем кувшинчике, а об одной из его копий, которых в свое время было, может быть, сотни и тысячи. В квартире на улице Св. Анны у нас был кувшинчик с лебедями, брат его раскокал, осколки выбросили и о кувшинчике забыли. По крайней мере забыла я; уж в этом-то не было никаких сомнений. Но не забыла о нем та, другая, непонятная женщина, которая в последнее время прилежно рассылает новогодние поздравления, ходит на свадьбы, конфирмации, поминки, разыскивает родственников, наносит визиты, принимает гостей. Эта женщина помнила кувшинчик и сразу узнала его, хоть это и фикция, мираж, обман чувств, ибо кувшинчик с водой у меня на кухне не тождествен тому, давным-давно разбитому, некогда стоявшему в нашей квартире — и, однако, чем-то он все же однозначен с тем, и потому его нельзя было не купить, не принести домой: он просто должен быть там, где живет эта женщина, должен находиться поблизости.

Это был день, когда я торжественно призналась себе, что проиграла сражение. Мы проиграли его все трое: Элек Сабо, Ленке Яблонцаи и я, заключившие некогда тайный союз, нечто вроде заговора. «Ты была очень счастлива с нами, — сказал отец однажды вечером, когда они спокойно и бесстрастно, словно речь шла о меню на будущую неделю, обсуждали, как мне жить, когда их не станет, — даже слишком счастлива. Когда нас не станет, тебе придется разобрать сцену, уничтожить все, что связано с нами. Не жалей ни мебели, ни прочего. Раздай все, раздари, чтоб ничего не осталось». — «Слышишь? Все! — твердо взглянула на меня матушка. — Даже мои книги. Девические мои книги — все равно чепуха. Поняла? Я не хочу, чтобы ты оглядывалась назад. Всегда смотри только вперед! Не хочу, чтобы столик для рукоделия, какой-нибудь старый шкаф… Словом, я хочу, чтобы ты смеялась. Чтобы была свободна от нас, чтобы не испытывала боли. Обещаешь?» Я обещала. Исчез и дом, и квартира, и мебель, и вещи — почти все вещи, как они хотели, исчезли вместе с ними. Не осталось практически ничего, что напоминало бы о той, безвозвратно утраченной жизни, — и вот тут-то я принялась разыскивать своих родственников, чтобы на лицах, почти чужих, вновь увидеть хотя бы одну родную черточку: линию губ, рисунок лба, разрез глаз; меня тянуло к тем, кто знал моих родителей, слышал их голос, их шутки, слышал, как они поют; я перенимала их друзей, их знакомства, их встречи с теми, с кем они бывали вместе в определенные дни недели, и ходила за них на свидания. Вот и в антикварном магазине я уверенно потянулась к предмету, память о котором давно стерло во мне время. Время, которое подчинило себе мое самосознание и оказалось бессильным перед более глубокими слоями моего «я». И вот по синей фарфоровой воде, на спинах лебедей приплыли обратно те, кто давно умер, приплыли домой, немного сконфуженные, но в общем довольные, ибо они ведь действительно сделали все, чтобы мне помочь, а уж если не получилось — ну что ж, ничего не поделаешь. И мы снова оказались вместе, втроем: матушка, отец и я, — и, чтобы не сойти с ума, чтобы жить дальше, я написала «Старый колодец», а теперь вот — «Старомодную историю».

«Старомодная история» — крестная дочь Эндре Иллеша. [8]

С тех самых пор, как вышел в свет «Старый колодец», он уговаривал меня написать особо о моей матушке. Задача и влекла меня, и отпугивала; я защищалась, как могла. Я говорила, что, конечно, знаю жизнь матушки, она не раз мне ее рассказывала, но очень уж это старомодная история. «Вот и название!» — сказал Эндре Иллеш и вскоре выслал договор. Я заперла его в стол, с глаз долой: к тому моменту я уже обнаружила в будущей работе неодолимые препятствия, меня отпугивало множество трудностей — даже такой, например, факт, на первый взгляд незначительный, как то, что стоявшие в спальне у тетки фотографии деда и бабушки, на которые я во что бы то ни стало хотела взглянуть еще раз, вдруг бесследно куда-то сгинули, исчезли, растворились. Старший брат, помнивший матушку совсем молодой, настойчиво принялся отговаривать меня писать книгу, он не хотел, чтобы жизнь нашей семьи стала темой романа; в довершение всего мы с мужем получили американскую стипендию и вскоре должны были выехать в Штаты. «Вряд ли мне удастся это написать» — заглушая таким образом свою совесть, я почти пять месяцев, живя в Америке, собирала в библиотеке Айовского университета материал для книги на античную тему, преследовавшую меня еще со студенческих времен. Вспоминая изредка о «Старомодной истории», я успокаивала себя мыслью: пусть судьба книги зависит от матушки. Если она хочет, чтобы я писала о ней, она явится и сама скажет мне об этом.

8

Иллеш, Эндре (род. в 1902 г.) — венгерский писатель-прозаик, директор издательства «Сепиродалми кёньвкиадо».