Старомодная история

Сабо Магда

День приезда в Дебрецен — первый день эмансипации Марии Риккль, эмансипации, за которую ей пришлось заплатить столь дорого. Она заявила, что с этого дня она становится главой семьи и ничто не должно происходить без ее ведома и согласия. Все, что есть в доме, все вложенные в него деньги принадлежат ей. Сениор же — нищий и будет с этих пор получать на карманные расходы лично от нее. Паллагское имение, слава богу, еще цело, в Кёшейсеге Сениор имел возможность научиться от своего безбожника-отца, как вести хозяйство, вот пускай и занимается Паллагом; а потом, на что у него диплом: кругом топи, болота, пусть включается в землеустроительные работы. Собственно говоря, сельским хозяйством Сениор не прочь заняться, да и инженерная работа его не пугает, но то, что связывало прежде супругов, что обеспечивало взаимопонимание между ними, утрачено навсегда. Как ни странно, красавец Сениор любил Марию Риккль и взял ее в жены — будучи сам в то время богат — не из-за денег, а потому, что была она совсем непохожей на иных барышень: более твердой, более жесткой, не такой бело-розовой — словом, более интересной, чем другие. В эти дни Сениор лишь внешне спокоен и сдержан: в душе ему невероятно стыдно за себя, он готов подойти к Мари и сказать, как он будет осторожен отныне, как будет избегать всего, что снова может нарушить покой в их доме; и он бы сказал это, услышь он хоть одно сочувственное слово, дай ему Мари понять хоть знаком, намеком: что было, то прошло, она его прощает — ведь они так любили друг друга когда-то. Но когда Мари сообщает, что полностью берет управление домом и воспитание детей в свои руки, и Сениор понимает, что теперь, за что бы он ни взялся, ему нужно получать указания от собственной жены, что с этого дня лишь Мари будет распоряжаться тремя его дочерьми и сыном, когда Сениор слышит, как жена сетует на то, что, кроме материальных забот, он навязал ей на шею еще и своего отца, который и среди людей-то находиться недостоин и которого господь наказал воистину по заслугам, лишив его возможности передвигаться, — в груди у Сениора словно что-то обрывается. Хотя ни просьб, ни советов отца он не слушал, но обожал его тем не менее всем сердцем и понимал, что такое для старого Яблонцаи, всю свою жизнь прожившего

под открытым степным небом, навсегда быть прикованным к креслу, провести остаток дней своих заточенным в четырех стенах, парализованным нахлебником. До сих пор Сениор жалел Мари, теперь же сочувствие его обратилось исключительно на отца, чей исступленный гнев со временем тоже перегорит, рассыплется пеплом, и он будет лишь бессильно мечтать о том, чтобы повидать сына. Сениор, тоже обреченный на неподвижность, попадет в свое кресло, и эта мечта станет для Имре недостижимой, и они больше никогда не увидят друг друга: Мари не разрешает «туда-сюда волочить кресла». Спустя много лет лишь маленькая Ленке будет носить от одного к другому записки-послания, в которых отец и сын Яблонцаи будут застенчиво уверять друг друга в том, что они-то вдвоем всегда, что бы ни произошло, постоят друг за друга, им, собственно говоря, никакого дела нет до дочери Рикклей. В тот день, когда Мария Риккль предначертала круг обязанностей Сениора, разговаривая с ним, будто со своим приказчиком, Сениор ничего ей не ответил, лишь молча вышел из комнаты. «Даже прощения не попросил, даже не сказал ни слова», — десятилетия спустя жаловалась внучке, Ленке, Мария Риккль. «Я тогда будто впервые увидел по-настоящему твою мать, — слушала третья парка слова Сениора в полумраке отведенной ему комнаты. — Я тогда думал: да неужто ж они так важны ей, эти деньги? Конечно — купецкая дочь… Надо было все-таки ей выйти за купца».

Новую жизнь Мари начала почти с нуля, твердо решив показать всем этим жеребцам — жеребцу Ансельму точно так же, как и своим двум трутням, висящим у нее на шее, — что она и без них постоит за себя и вырастит детей порядочными людьми. Влюбленных супругов больше не было, они умерли: остались лишь слабый духом, а вскоре начавший всерьез болеть мужчина и сильная женщина, настолько сильная, что сила ее отталкивала всех, кто жил с нею рядом, и всем своим дочерям привившая убеждение, что мужчинам доверять нельзя, все они, без исключения, бездельники, болтуны и вертопрахи, ни один не способен быть товарищем, помощником в жизни. Лишь одна дочь не склонна верить ей в этом — самая младшая, Гизелла. Она единственная видела в своем отце двуликого Януса: одного — любителя веселой жизни, всерьез относящегося лишь к картам, играющего одновременно какого-то французского маркиза и Онегина, и совсем другого, который читает книги, помнит множество стихов, объясняет тайны звездного неба, который знает все на свете, который видел Петефи, который воевал, который поет, играет на фортепьяно, умеет с помощью своих приборов определить координаты любого места и в глазах у которого светится столько любви к ней: долго-долго никто не будет с такой добротой и пониманием смотреть в некрасивое лицо Гизеллы. Когда в середине восьмидесятых годов Сениор, снедаемый постыдной своей болезнью, уже не может работать ни в имении, ни на осушении болот и попадает в одну из задних комнат, рядом с отцом, Мари не проявляет к нему ни капли сочувствия; более того, она даже испытывает злорадство по этому поводу. Но Гизелла никогда не забывала, что именно от отца она услышала впервые имена Байрона, Лермонтова, от него узнала о туманности Андромеды, об огнях Парижа, о скандале вокруг Аркадии, [66] о Троянской войне, и, хотя она всю жизнь страдала от того, что легкомысленный образ жизни отца всех их обрек на бедность, тем не менее до самой своей смерти она с неслабеющим постоянством опекала и поддерживала его. Когда Сениора, подобно таракану у Кафки, ссылают в дальнюю комнату, Юниор уже успевает выступить во всем своем блеске, нанеся купецкой дочери такой удар, от которого она никогда так и не смогла оправиться полностью. Сколь это ни невероятно, но в одного жеребца Мари все-таки верила, и был это ее собственный сын, Юниор, который, она надеялась, с помощью точно рассчитанного брака, взяв за себя богатую девушку, поднимет семью на прежнюю высоту, и она снова на равных правах сядет с Ансельмом за стол в доме Рикклей. Юниор же, вместо того чтобы спасать семью, погряз в гнусном болоте Шаррета. Тогда Мария Риккль отвернулась и от него, запретив кому бы то ни было помогать ему и общаться с ним. И снова лишь Гизелла нарушает запрет, одна лишь Гизелла постоянно готова рисковать головой ради того, кого любит — а Сениора и Юниора она любила одинаково горячо и преданно. Третья парка унаследовала некрасивое лицо Мари, упрямство и силу характера Мари, но она унаследовала и темно-синие глаза отца и старшего брата, их взгляд, устремляющийся к звездам, когда спускался вечер, их привычку просто так, для собственного удовольствия, бормотать строчки стихов и — хотя бы в воображении — лететь вдогонку за ветром верхом на шальном степном коне.

66

Имеется в виду острая дискуссия, развернувшаяся в 1806 г. между Ф. Казинци и дебреценскими литераторами (Казинци возглавлял так называемое «движение за обновление языка», то есть за создание современного литературного языка; Дебрецен же был центром, где прочные позиции занимали консерваторы) вокруг надгробной надписи на могиле Чоконаи. Казинци предложил стихотворную надпись, начинающуюся словами: «Живал в Аркадии и я»; дебреценцы же оскорбились за Чоконаи, считая Аркадию страною пастбищ и пастухов и не подозревая о том, что Аркадия еще и родина поэзии.

Мария Риккль, обладая неплохим почерком и хорошим знанием грамматики, при всем том была начисто лишена литературных наклонностей и никогда не вела дневника, как вел сын ее, Кальман. Фотографий ее осталось в семье немного; но сохранившиеся снимки, на которых она запечатлена сначала невестой, сжимающей в руке розу, затем вдовой в трауре, с крупным острым носом и узелком волос величиной с кулак на затылке, наконец, старухой, глядящей на зрителя из-под нелепо модной шляпы, дают не столь достоверный портрет, как ее хозяйственные книги, которые Ленке Яблонцаи пронесла через две мировые войны и хранила всю жизнь. Дочь Ансельма II вела свою бухгалтерию с точностью до крайцара, отмечая, сколько уплачено за отсылку письма, брошено комедианту с обезьяной, оставлено в ярмарочном балагане, отдано цыганке-гадалке, истрачено на осмотр чучела акулы. Купецкая дочь часто жертвовала на благотворительные цели, куда чаще, чем может представить себе человек, пытающийся описать ее жизнь; чуть ли не на каждой странице ее хозяйственных книг я находила такие расходы. Она давала деньги нищим, женскому обществу, побирающимся студентам-реформатам, за билеты оборонной лотереи, в фонд музея, на знамя для пожарной команды, девушкам-арфисткам, на помощь бедным актерам, на акции женского общества, на театральные бенефисы, на приютских девочек, на погорельцев, нищенствующим монахиням, гусару-инвалиду, боснийским раненым. [67] Хозяйственные книги рассказывают даже о том, что играли когда-то на бехштейновском рояле в давно снесенном уже теперь доме по улице Кишмештер Кальман-Юниор и парки, а после и сама наследница нот, маленькая Ленке Яблонцаи, пока не попала в музыкальную школу. Мария Риккль аккуратно записывала расходы на ноты, благодаря чему мы и знаем, что в гостиной дома Яблонцаи часто звучали: «Ласло Хуняди», «В лесу, в лесу, в густом лесу», «Morceaux de Salon», народные песни, «Травиата», «Маленький герцог», «Корневильские колокола», «Кампанелла», «Турецкий марш», «Фауст», «Песня Моллинари» и «Щебет птиц». Нот семья покупала куда больше, чем картин или книг для чтения, в записях фигурируют всего два (приобретенных в кредит) пейзажа, и хотя каждый год там упоминается подписка на «Modewelt», [68] и все дети, кроме учебников, получают «Deutsches Lehrbuch», [69] немецкую азбуку, учебник французского языка, разные иллюстрированные книжки и «Книгу Флори» [70] (книгу эту покупают несколько раз, первым получает ее Юниор), затем катехизис, молитвенник и песенник, в записях мы находим, кроме книги о Кинижи [71] для детей, лишь отметку о приобретении календаря да поваренной книги. Расходы на художественную литературу хозяйственный гроссбух купецкой дочери упоминает лишь один-единственный раз: 31 июля 1879 года Мария Риккль платит необычайно большую сумму за юбилейное издание Петефи: семнадцать форинтов и двадцать крайцаров. (Моток красных ниток для шитья стоит два крайцара, батон салями — девяносто, цена серебряного колечка — один форинт, и даже новый кринолин Марии Риккль обходится всего в четыре сорок.) Дочери Ленке Яблонцаи еще довелось увидеть эту книгу, и она так хорошо ее запомнила, что в первом своем романе [72] описала свои впечатления, подарив героине романа, Аннушке, свой собственный восторг перед громадной книгой, поставленной на скамеечку вишневого цвета, перед дивными ее картинками: Янчи Кукурузой, [73] притаившимся у разбойничьего притона, и задумчивым разбойником, опирающимся на свою секиру.

67

Очевидно, имеются в виду солдаты, раненные во время захвата Австро-Венгерской монархией Боснии и Герцеговины в 1878 г.

68

«Мир моды» (нем.).

69

«Учебник немецкого языка» (нем.).

70

Книга детских стихов писательницы Амалии Безередь, написанная в 1836 г. и очень популярная на рубеже веков

71

Кинижи, Пал — венгерский полководец времен короля Матяша I Корвина, прославившийся своими триумфальными походами против турок.

72

Имеется в виду роман «Фреска» (1958).

73

Янчи Кукуруза — герой поэмы-сказки Ш. Петефи «Витязь Янош».

На детей Мария Риккль тратит много; новорожденные получают целое приданое, от полотняных пеленок и чепчиков, ночного горшка и круглой гребенки до кусочков коралла для кусания, когда режутся зубки, холщовых слюнявчиков, шапочек, присыпок; отдельно значится плата за прокалывание ушек, за полотняные пинетки, кукол, игрушечных зайчиков, шоколадки; платили нянькам, отлучая ребенка от груди, покупали ленты, домашние кружева, голландское полотно, пикейную ткань, погремушки, корзиночки, бесчисленные отрезы на платья — холщовые, бархатные, — кожаные башмачки, касторовые, полотняные, соломенные шляпы. Маленький Кальман получает полную гонведскую форму, сапоги, бесчисленные жилеты, курточки, брюки; девочки — зонтики от солнца, платьица, позже — швейную машину; Кальману-подростку уже требуется сюртук, в семнадцать лет — бальные перчатки, билеты на лодочные пикники, на балы. И на обучение детей Мария Риккль денег не жалеет: кроме грифелей, досок, тетрадей, дневника, географического атласа, экзаменационных билетов, в хозяйственных книгах стоит ряд отдельных расходов: купецкая дочь оплачивает не только школьные расходы четверых детей, но и «приватные» занятия: уроки спорта, французского языка, игры на фортепьяно; нанимает к сыну гувернера, к дочерям — гувернанток, ежегодно делает подарки педагогам: кому золотой, кому продукты. Судя по всему, купецкая дочь не пожелала менять образ жизни, к которому привыкла в родительском доме и в Кёшейсеге, и даже постаралась его укрепить. Из записей выясняется, что в городе она всегда ездила в фиакре: к матери, к сестре Розе, в баню, на кладбище, на вечера в казино, на балы, на концерты, к ювелиру, в театр, на вернисажи в картинную галерею, с детьми в паллагское имение, на прогулку в Большой лес; она не забывала ни одного семейного праздника в доме Ансельма II, на которого не таила ни малейшей обиды за то, что в свое время он помог ей лишь добрым советом. Марии Риккль поведение родителей представлялось вполне обоснованным и правильным; неправильными же и нелепыми были романтические выходки Яблонцаи, их высокомерие; к тому же она была в достаточной степени дочерью своих родителей, чтобы не лишать себя удовольствия показать им: смотрите, мол, справляюсь я и без вас и живу не хуже других. Она дарила матери в день ее ангела нарядный кошелек, бархатную наколку, скатерть, мантилью, на день рождения — платок из ангорской шерсти, каштановое покрывало; отцу на рождество — вышитые домашние туфли, а позже, уже на его могилу, венок; старшей сестре Розе — вышитые подвязки, другой сестре — футляр для ключей, Гизи — батистовые платочки; но и сама она одевалась тщательно и со вкусом, покупала себе нарядные ленты, вуаль, шляпку с кружевами, капюшон, корсет, чепцы, воротнички, наколку с перьями, наколку с жемчугом, бальные перчатки, праздничные туфли, бархатный жилет, духи, веер и шелковый зонтик от солнца. В каждый день поминовения усопших она отправлялась в фиакре на католическое кладбище, зажигала по тридцать свечей на могилах близких, клала каждому по венку; с той же аккуратностью она еженедельно вызывала на дом парикмахера, четырежды в год — настройщика роялей и добросовестно отмечала в графе расходов, что за три года дважды покупала накладку и один раз даже шиньон для маскировки своих редеющих волос. Она ведет оживленную светскую жизнь, принимает приглашение быть крестной матерью, покупает крестной дочери золотой крестик, отправляется на свадьбу дальней родственницы, Наталии Драготы, и преподносит ей в подарок вышитую шкатулку. Когда подрастают собственные дочери, Мария Риккль вывозит их на девичники, на вечеринки, они получают лифчики, проволоку и цветы для причесок, визитные карточки, кружевные платки на голову, бордюр на зонтики от солнца; она заказывает фотографические портреты двух старших дочерей и рассылает их близкой и дальней родне. Парки бывают всюду, где есть хоть какая-то надежда быть замеченными: на балу в благотворительном обществе и Торговой палате, на маскарадах; пока дети не подросли, она каждый год вывозила их на детские утренники; на пасху приобретала Юниору розовую воду для опрыскивания, [74] делая это с той же заботливостью, с какой позже, после какой-то дуэли, покупала лед на его рану и щеточку для нанесения целебной мази. Семья появляется на каждом пикнике, на каждом балу женского общества, на каждой вечеринке у юристов или у медиков, у торговцев или у чиновников, на лотереях и чуть ли не всякий вечер в театре. Две старшие парки довольно популярны у молодых людей, лишь Гизелла, увы, до того некрасива, что кавалеры предпочитают с ней разговаривать, а не танцевать; ее красивых, выразительных глаз никто не замечает, зато все с улыбкой прислушиваются к ее колкостям, к ее вечным горько-ироничным, иногда довольно злым комментариям; девицы как огня боятся ее языка, молодым людям же и в голову не приходит, что Гизелла тоже девушка и что, отпуская направо и налево язвительные замечания и твердя о том, какое это дурацкое занятие — топтаться и вертеться в душном зале, она, тиская у груди букетик, просто обмирает от желания услышать хоть одно нежное слово, увидеть, как вспыхнет при ее приближении чей-то пылкий взгляд — но все это еще очень долго будет оставаться для нее недоступным.

74

По народному обычаю, в Венгрии на пасху молодежь спрыскивает друг друга водой или (в состоятельных кругах) духами, одеколоном.

Мария Риккль, окруженная четырьмя детьми, больным свекром и мужем, много тратит и на детей, на лекарства. Сама она, если не считать родов — эти случаи отмечены покупкой подарков повитухе и обмывальщице, — никогда не болеет. Читая ее хозяйственные книги, больше всего поражаешься тому, как она, дочь Ансельма II, о которой все, кто ее знал, могли без колебания сказать, что художественная литература для нее просто не существует, так точно, так пластично, обойдясь без описания событий и фактов, изобразила историю своей жизни. Пока между нею и ее обожаемым, заботливо воспитываемым сыном сохраняются гармоничные отношения матери и любимого дитяти, в записях то и дело мелькает имя Кальманки, от них так и веет счастливым сознанием, что вот ребенок снова получил сапоги, или пенал, или коньки, или мяч, или весеннюю, летнюю, осеннюю, зимнюю одежду, краски, альбом для рисования, новую шляпу, тетрадь. Потом Кальманка становится просто Кальманом, потом его имя исчезает из книги, много лет о нем вообще нет упоминаний, если не считать нескольких отметок о покупке почтовых марок: едва ли письма отправлялись кому-то другому. Но и после того, как все отношения между матерью и сыном были прерваны, записи 1881 года все же дают возможность догадаться — ни словом не обмолвясь о случившемся, — что, собственно говоря, произошло. Кальман только что вернулся из Граца, ему двадцать один год, приехал он без гроша в кармане, и мать, оскорбленная, обманутая в своих чувствах, словно в лицо ему бросает краткую запись: «Сыну Кальману 10-го — 25 крайцаров, 16-го — 20 крайцаров». Бродячий комедиант со своей мартышкой примерно в то же время получил от нее сорок крайцаров.

В своих хозяйственных книгах Мария Риккль высказывает — чисто стилистическими средствами — нелицеприятное мнение и о муже. Пока жива любовь, «муж мой» получает то трубку, то шелковый галстук, то этажерку, то подставку для цветов в свою комнату; по мере ослабевания супружеских уз подарки приобретают подчеркнуто практический характер. Подарки «мужу моему» неожиданно деградируют до уровня фланелевых носков, затем до уровня портянок; лишь дочери пытаются несколько скрасить судьбу отца, одна из парок вышивает ему какую-то салфетку на курительный столик; Гизелле выделяется семьдесят четыре крайцара «на рождественские поделки» для отца. После портянок следует полотно на рубашки и на подштанники, то же самое получает, кстати, и Имре-Богохульник, к которому Мария Риккль испытывает столь сильное отвращение, что даже не называет его свекром; «старый барин», пишет она о нем. Старый барин дважды получает полотно — также на рубашки и на подштанники. После окончательного охлаждения подарки «мужу моему» представляют собой исключительно то дюжину, то полдюжины носовых платков, заставляя читателя предположить, что Кальман-Сениор страдал хроническим насморком или же плакал беспрерывно, изводя по двенадцати платков ежегодно. Страшно читать записи Марии Риккль. Дочь Ансельма II покупает билеты на бал Пожилых весельчаков, в то время как дома ее ждут парализованные, два на редкость веселых барина, которые получают от нее уже только полотно да носовые платки, а когда в компанию к веселым старым господам попадает в 1881 году и Кальман-Юниор, он получает на рождество то же, что и другие опальные члены семьи: полдюжины носовых платков.

Dramatis personae [75]

КАЛЬМАН ЯБЛОНЦАИ

Гизелле Мезеи

Я любил красу девицу,

весь пылал от страсти,

сердце болью исходило

от такой напасти.

Нынче шлет ей мое сердце

слезное посланье,

просит: сжальтесь, отзовитесь

75

Действующие лица (лат.)

на мои страданья!!!!!

5 мая 1877 г.

Из стихов Юниора

ЗАКЛЯТИЕ

Если есть Господь на свете,

пусть пред ним она ответит,

пусть кровавыми слезами

плачет целыми ночами.

Пусть в унынии и страхе

пресмыкается во прахе,

пусть мечтает умереть,

лишь бы муки не терпеть.

Пусть и на пуховом ложе

отдохнуть она не может,

пусть горячие виски

боль сжимает, как тиски.

Пусть и днем ей нет покоя,

пусть терзается тоскою,

пусть земля ей жжет ступни,

мысли жалят, как слепни.

Пусть сокрытые страданья

для людей не будут тайной,

стыд терзает пусть ее,

словно падаль — воронье.

Пусть вдвойне заплатит

цену за коварство и измену,

пусть изведает вполне

боль, что причинила мне.

Дебрецен,

12 декабря 1876 г.