Старосольская повесть
Шрифт:
Но арестованный, лежа на диване, в той самой камере, где полтора года назад помещался покойный Александр Дмитриевич, едва взглянул на вошедшего и сказал только:
— Ступай к генералу, он все знает.
А на настойчивые предложения аудитора помочь ему отвечал:
— Уйди, не буду с тобой говорить. Пиши что хочешь.
Только Акличеев мог бы еще помочь майору своим влиянием и деньгами, если бы захотел, разумеется. Но, как и во время несчастья с поручиком, его не случилось в городе. По своим и дворянским делам он, теперь уездный предводитель, был в Петербурге.
Возвратившись в Старосольск недели через две после событий и
Хотя Платон Павлович по-прежнему чувствовал к Жаркому неприязнь и брезгливость, но самый проступок майора представлялся ему сущим пустяком. По личному опыту Акличеев хорошо знал, как легко случаются карточные проигрыши. Поэтому все фарисейские разглагольствования городской публики только раздражали его. Кроме того, после известия о случившемся полковнику положительно стало казаться, будто все старосольские знакомые, которым он когда-то расхваливал напропалую своего спасителя, поглядывают на него теперь иронически, — что, мол, забыл небось, как о вечной благодарности болтал? Да еще как раз случилось, что Платон Павлович только что получил в Петербурге порядочные деньги под заклад последних своих деревень, и они, как говорится, жгли ему карман. Хотелось хоть часть пустить на ветер, как-нибудь особенно всем на удивление, как делывал в былые годы. А внести выкуп за человека, которого, вызволив, он и знать-то не захочет, — представлялось Акличееву вполне подходящим, настоящим барским поступком.
Но оказалось, что он опоздал. Дело не только вполне разгласилось, так что замять его было бы невозможно, но и обиженный приемом Жаркого аудитор, закончив короткие формальности, уже отправил все производство в Петербург.
Акличеев решил было немедленно снова ехать туда хлопотать, но все же почел нужным поговорить до отъезда с майором. Так же, как аудитор, он застал арестованного лежащим на диване, застланном смятой, нечистой постелью. И когда после нескольких сочувственных и дружественных фраз посетителя Егор Герасимович наконец повернулся к нему и сел, Акличеев был поражен, как изменился этот недавно еще такой бравый и самоуверенный человек. На желтые ввалившиеся щеки легли глубокие морщины, давно небритая борода торчала ровной седой щетиной, запавшие и потухшие глаза смотрели невидяще-пусто и прямо.
На все расспросы предводителя он отвечал односложно и безучастно. Услышав, что тот хочет ехать в Петербург, сказал:
— Не надо, пусть так будет… Все равно мне конец…
— Да полно, вот отхлопочем, и выправишься… Ну в отставку уволят, так место найдем тебе какое-нибудь, хотя бы управлять чьим имением.
— Нет, не надо… Пусть так будет, — повторил майор.
— Вот заладил, — подумаешь, преступление — растрата! А с кем промашки быть не может? Выпил, верно, лишнее, а тут шулеришки и воспользовались. Ведь выпил? Да?
— Не то… — качнул головой Егор Герасимович. — Я и напился и ставить стал оттого, что жгло меня… разговор я там на станции услышал, брат Александра Денисовича проезжал…
— Ну?
— Так он другому проезжему рассказывал, что Александр-то убит… а Настя с горя повесилась.
— Вот так история! — воскликнул Акличеев.
— И кругом мой грех… — добавил глухо майор.
— М-м-да… Однако и судьба, — слабо промямлил Платон Павлович.
— Оставь ты меня, — сказал Жаркий и лег по-прежнему.
Предводитель встал и взялся за фуражку.
— Не прислать ли тебе чего? Вина, может? — спросил он, стоя уже у двери.
— Пришли водки… — послышалось в ответ.
«Забыться хочет, — подумал Акличеев. — Что ж, пожалуй, верно, другого лекарства не сыщется…»
В тот же день он распорядился отправить арестованному корзину водки, вина и закусок, а сам поехал к себе в деревню.
Но через несколько дней он вновь был в Старосольске и опять зашел на гауптвахту. Знакомый офицер пропустил его без затруднений.
Жаркий по-прежнему лежал на диване. На полу в головах стояла полупустая бутылка, а обернувшееся к вошедшему лицо майора стало еще желтее и старее.
Выслушав обнадеживания Акличеева, он сказал:
— Брось ты все это. А коли хочешь долг свой отдать, — он криво усмехнулся, — не так, как я Якову… то пошли к нему передать, чтобы ко мне побывал. Прошу, мол, в последний раз… А не захочет, то пусть посланный твой разузнает в подробности, как все случилось, — с Настей-то… дите живо ли…
— Нынче нарочного отправлю, — сказал Платон Павлович.
Не прошло и суток, как голос предводителя опять раздался в коридоре около камеры.
— Скорей, братец, — торопил он отворявшего дверь солдата, — экий ты копуша! — И еще с порога закричал: — Егор, вставай! Ведь Настя-то живехонька!..
Майор вскочил с дивана, но зашатался и сел.
— Как же? — спросил он упавшим голосом. — Тот-то на станции?..
— Ну да, повесилась было, да полотенце с балки соскользнуло, — видно, завязала плохо, — она и упала… Тут шум услыхали, кинулись, закричали, девчонка за фельдшером и бросилась… А Настю тут же оттерли. Ей-богу, человек мой сам видел — жива, и мальчонка на руках…
Егор Герасимович закрыл своей единственной действующей рукой глаза и заплакал. При этом Акличеев увидел, как под мятой, засалившейся рубахой двигались острые лопатки, резко вздымались и опадали ребра.
«Эк иссушило его», — думал Платон Павлович.
Он не рассказал Жаркому, как утром этого дня в Высоком, на просьбу навестить арестованного, Яков отвечал нарочному:
— Не поеду я к душегубцу… Поделом вору и мука.
Не спросил о судьбе своей просьбы и Егор Герасимович. Только когда Акличеев собрался уходить, он сказал:
— А про Якова-то что сказывал? Сильно подался?
— Поседел будто, — ответил полковник. — Кружится кругом день по хозяйству. Да еще дочку с глаз не спускает. Напугались больно со старухой в тот-то раз.
С этого дня Жаркий переменился. Он начисто перестал пить, выбрился, попросил Акличеева прислать белья, — имущество его все было описано. Вместо прежнего лежания на диване он по многу часов подряд ходил теперь из угла в угол. Иногда останавливался у окна и смотрел на огород и начинавшие краснеть и желтеть деревья ближних садов. От старого солдата, служившего при гауптвахте, узнал он, что именно в этой камере содержался Александр Дмитриевич, услышал рассказ, как ежедневно к этому окну приходили Настя с Яковом. По внешности Егор Герасимович стал спокоен и сосредоточен; очевидно, пришел к каким-то решениям о своем будущем. Он стал теперь есть, но как-то механически, без вкуса и удовольствия, притом только казенную пищу, хотя Акличеев часто присылал ему прежде любимые блюда. И оставался все так же худ и бледен. Железное здоровье его надломилось.