Старший брат царя. Книги 3 и 4
Шрифт:
Первый разговор с ним бросил Клима в дрожь. Тот стремительно подошёл к Климу и молча принялся наблюдать, как Клим укрывал лопухами опухшее плечо опального дьяка. Потом вдруг протянул руку и радостно провозгласил на весь подвал:
— А я тебя знаю, Одноглаз! Ты гостя Анику лечил и с ним к отцу приходил. — И, наклонившись, прошептал: — Ведаешь: государю аз потребуюсь? Ась? — И побежал бегом по проходу.
Этот вопрос он задавал всем и ещё: «Скажи, где отец мой, боярин Фёдор?» Чернобородый тихонько рассказал Климу:
— Большого ума боярич был,
Довелось Климу здесь увидеть и Малюту Скуратова.
Чернобородый доглядчик подсказал Климу, что Малюта требует от лекаря знания болести всех и каждого. Потому Клим внимательно осмотрел жильцов подвала, и вовремя. Нежданно и негаданно далеко после ужина вбежали стражники с факелами. Вместе с доглядчиком подняли всех.
Вошёл Малюта, в рубахе с расстёгнутым воротом. Позади стражник держал его зипун. Климу Малюта показался каким-то квадратным: лицо и борода — квадрат, грудь до пояса — ещё квадрат побольше, кулаки — квадратные кувалды... Он пошёл вдоль левых нар, обитатели которых все стояли, полуживых поддерживали стражники. В подвале наступила тишина, никто не стонал и не охал. Дьяк называл стоящих у нар. Малюта остановил его:
— Знаю... Лекаря! — Клима подтолкнули, Малюта тяжело оглядел его. — Новый? Откуда?
Дьяк заспешил:
— От Строгановых. Князь Афанасий выкрасть приказал. Говорят, без вины...
— Тебе б помолчать! Все перед Богом грешны, а перед царём виноваты! — И повернулся к Климу. — Почему этот сидит?
— Ноги пожжены, стоять не может, Григорий Лукьянович.
— А князь Кузьма почему на одной ноге?
— Ступня перебита у него.
— Плохо лечишь! А боярин чего скособочился?
— Рёбра поломаны у него, Григорий Лукьяныч.
Теперь Малюта остановился перед князем Вяземским, которого с двух сторон поддерживали стражники. Такой синей бледности Клим ещё не видел у него. Малюта презрительно спросил:
— А князь чего так посинел?
— Ему дышать тяжело, лёгкие отбиты.
— Скажи на милость! Про всех знаешь!
— За тем сюда послали, полагаю.
— Ну давай, давай, старайся... А себя взаправду невиновным считаешь?
— Как можно, Григорий Лукьяныч! Ты молвить изволил: перед государем невиновных нет!
— Памятливый ты!.. Так вот запомни: чтобы к Успению Богородицы все прыгали б! Понял?
Клим низко поклонился. Главный опричник и хранитель спокойствия государя посмотрел на всех. Как только закрылась за ним дверь, в темнице долго ещё стонали, плакали, проклинали...
Утром увели троих. Вернулось только двое: князь Вяземский исчез!
19
В
Там против левой дыбы в креслах рядом сидели дьяки Софрон и Ивашка, первый помоложе, второй — видавший виды на своём веку, кумовья, единомышленники. Они обо всём переговорили и теперь отдыхали в ожидании Клима. Софрон уверял, что Одноглаз воин и лекарь. Его, Софрона, стараниями Одноглаз только лекарь. Самолично Григорь Лукьяныч убедился — толковый лекарь. Строгановы задаром деньги отваливать не станут! Ивашко, понятно, всего куму не открыл. Конечно, часть денег перепала от Строгановых, но гораздо больше — от Неждана. Кто такой этот доброжелатель, Ивашка догадывался, куму — ни слова! Сейчас он узнает, кто такой Одноглаз.
Клима стражники поставили перед сидящими в креслах и ушли. В ожидании приказаний по сторонам стали два ката. Софрон обратился к Ивашке:
— Раздеть прикажешь?
— Нет. Пусть уйдут. — Сухоруков колючим взглядом впился в лицо Одноглаза, приказал: — Ну-ка, подними чуб... Повернись... в другую сторону...
Ютим дрогнувшей рукой поднял чуб, повернулся. По приказу опустил руку. Дверь за катами закрылась, и они остались втроём в большой, страшной избе, освещённой десятком плошек. Ютим один против двух — всемогущих!
Софрон, усевшись поудобнее, распорядился:
— Мы желаем послушать тебя, Одноглаз. Расскажи покороче о своём житье-бытье. И кто ты больше: вой или лекарь?
Уж чего-чего, а рассказывать Клим умел. Немного его смутило, когда Софрон поднялся, взял с аналоя лист пергамента и подал его другому, незнакомому дьяку. Он немного позднее догадался, что это был Сухоруков, а в пергаменте сразу узнал свою родословную. Далее во всём была полная ясность: был воем, стал лекарем, но всё ж изредка приходится брать в руки саблю. Закончил не без обиды: мол, оторвали от весеннего сбора трав и до сих пор не ведает, за что!
— Ведаешь, Одноглаз, не лукавь! — остановил его Софрон. — Ты скажи лучше, почему свидетелей твоей жизни ни одного живого не осталось? Неужели все померли? На плохие мысли наводит то!
— Христа ради прости, господин судья. Верно, живых не называл. Не хочу, чтоб из-за меня их пытали.
— Значит, есть. Желаешь, чтобы тебя с пристрастием!
— Избави Бог, не хочу! Однако ж я в твоей воле.
Ивашка наклонился и что-то шепнул Софрону. Тот усмехнулся:
— Одноглаз, сам разденешься или ката позвать?
Клим стал раздеваться, подумав: «Неужели сами пытать начнут?!» Когда снял рубаху, оба подошли к нему. Софрон провёл пальцем по свежему шраму на груди и, в упор посмотрев на него, вымолвил:
— Пометку-то сабля Изверга оставила, а ты помалкиваешь. Суд-то Божий всё ж был, выходит!
— Я сказал: в учебном бою зевнул, — уныло оправдывался Клим.
Спину осмотрел Ивашка и, возвращаясь в кресло, сказал:
— Умелый кат драл!.. — И, будто вспомнив, повернулся к Климу. — Так ведь того ката Мокрушей звали! А?