Старт
Шрифт:
Речи. Знакомые, незнакомые люди. И Цачев говорит — тепло, просто, и в словах его истинная печаль. Многие плачут. Только он не может. Горло сдавило и не отпускает…
…Давно не бывало у них в квартире столько людей. Он не узнает своего жилища, будто и сам он здесь гость. Тетя Пенка снует туда-сюда — как ее хватает на все?.. Люди приходят, уходят, на столе появляются все новые блюда, тарелки… Когда это они все приготовили?.. Опять говорят, плачут, проливают по обычаю несколько капель вина на пол… Постепенно комнаты пустеют, остаются родные и несколько пенсионеров, они пьют красное вино и тихо говорят… Пандов тоже пробует тихо говорить, но у него не получается — голос громкий… Тетя Пенка поит их кофе и ему подносит
…Ночь. Усталость наваливается камнем, веки тяжелеют, но стоит ему забыться, как перед ним высокий холм, а на вершине не Цачев, а Чоки, глаза у него страшно горят, он наступает, наступает… Дико просыпается, на лбу холодный пот, он оглядывается — тетя Пенка стонет во сне… Опять забытье, впереди мокрое зеленое поле, но это не поле, а зеленая майка «Родины», он берет ее в руки, выкручивает, с нее стекают редкие крупные капли, они падают прямо в мозг — кап, кап… Это дождь, он стучит по крыше, по стеклу окна, бесконечный серый дождь…
Утром снова приходят какие-то люди, говорят сочувственные слова, тетя Пенка убирает, моет посуду и зовет его обедать к себе: «Ты, сынок, если хочешь, приходи жить ко мне или, по крайней мере, я буду тебя кормить…»
…Ему хочется остаться одному. Тетя Пенка и родственники уходят, входная дверь захлопывается. Все. Тишина. Только дождь льет и барабанит в стекло. Он проходит мимо комнаты Старика и чувствует необъяснимый панический страх. Сердце бешено колотится, он опускается на тахту в своей комнате и боится сделать лишнее движение. Ему кажется, что кто-то ходит по квартире. Это глупо, глупо и стыдно, ведь он мужчина, не дитя… Он встает и нарочито медленно проходит в кухню. Пусто, холодно, слишком много места. Возле мойки столик, на нем гора вымытых тарелок. Большая кастрюля, на дне — несколько сармичек[2] и много листьев, темные камушки на зеленом поле, опять зеленое… Он вспомнил, как похвалил отца за вкусное блюдо. Старик гордо заявил: «Это здоровая и легкая пища, как раз полезно перед матчем…» Дико вздрогнул — ведь это было накануне того самого дня… А ему кажется, что прошли уже недели и месяцы… Он медленно закрыл кастрюлю крышкой. Взгляд, рассеянно поблуждав по кухне, остановился на полуоткрытом пакетике, торчавшем между оконными рамами. Он открыл внутреннюю раму и достал пакетик. Из него выпал маленький карманный ножик и кусочек бастурмы. Любимая еда Старика… Дико разрыдался…
Сумерки медленно проникли в комнату и тенью окутали все предметы. Шума с улицы уже не слышно — только дождь барабанит по крыше и стеклам. Погруженный в неизбывную муку, Дико не замечал времени. Скрючившись на тахте, он то плакал, то стонал и думал только об одном: «Почему, почему я был с ним груб иногда, почему был равнодушен, почему не откликался на его доброту и любовь?.. Папа… папа…» Он казался себе маленьким, потерянным, никому не нужным. Самый близкий, самый верный человек ушел, оставил его… И никогда больше не сядут они друг против друга за стол, никогда не приготовит отец любимые его блюда, не обрадуется, если сын их похвалит, никогда не пойдут они вместе на тренировку или на матч, никогда не увидит он стальной блеск в глазах отца или теплый нежный прищур — отец часто так глядел на него… Никогда — самое страшное слово… Простил ли отец его? Наверное, простил. Ведь отец знал его лучше, чем он знал сам себя, — все его глупости, метания, ошибки, просчеты… Какая радость звучала последних словах Старика, когда он говорил об игре… Он должен завтра вернуться в команду — так велел отец, и ему самому это просто необходимо! А если они не захотят принять его? Нет, не может быть, он так хорошо работал
В окнах напротив зажигались огни, за шторами двигались веселые тени, дождь бодро выстукивал по крыше свою нехитрую мелодию.
Перевела Елена Фалькович.
Блага Димитрова
ЛАВИНА
Роман-поэма
Блага Димитрова
ЛАВИНА
Утратить путь
означает достигнуть снега…
Федерико Гарсиа Лорка
Каждое зернышко этого камня, каждый отблеск горы, исполненный ночи, составляет целый мир. Борьбы на пути к вершине довольно для того, чтобы переполнить человеческое сердце. Сизиф был счастливым.
Альбер Камю
Если лето — аксиома,
Почему снег обладает магией?
Эмили Диккинсон
ВЕРЕНИЦА АЛЬПИНИСТОВ:
НАЙДЕН, вожак
НАСМЕШНИК, радист
ДЕЯН, отсутствующий
ГОРАЗД
ЗОРКА
АСЕН, философ
ПОЭТ
БРАНКО
СКУЛЬПТОР
МЕРЗЛЯК
СЛАВ, оператор
РАД, молчальник
ДИМО
МОМЧИЛ, суеверный
АНДРО
ДАРА
НИКИФОР, тщеславный.
Пролог
Дневник на борту снега
Листаю белые страницы снега.
Знаю, что только здесь написано то, что я ищу. Здесь и больше нигде. Но я не разбираю снежного алфавита.
Дневник, уцелевший после кораблекрушения, — чтобы поведать живым о смерти и, быть может, о жизни.
Но с лавиной все по-иному. И дневник — иной. В полумгле, задыхаясь, исписывают белые листы снега дыханием, судорожно сведенными пальцами. Как разгадать эти письмена?
Скользящая, переменчивая книга снега, она прочнее любой другой. После весеннего таяния она преображается в потоки, в подземные соки, в древесный разум, в облака и дожди, в дыхание Вселенной. И снежные письмена обретают новый смысл. Знаки, подобные магнитофонной записи. Зов о помощи, обращенный к ветру!
Рвавшийся из сугробов живой голос эхом возвратился к самому себе, растаял, испарился, рассеялся в пространстве, чтобы вновь уйти в снег.
Гадаю по чистым страницам. Я должна разобрать тайное письмо, наспех нацарапанное, и передать… Кому-нибудь!.. В последний миг, когда уже прерывалось дыхание, человек хотел сказать нечто важное. Огромная значительная мысль осенила его перед самым концом.
На ощупь, словно книгу для слепых, читаю снег. Выпуклости слов и мыслей; вздохи, распадающиеся, едва коснешься… Пытаюсь найти ключ к иероглифам.
Я, как неграмотная мать, получившая от сына последнее письмо с фронта. Некому прочесть. Никто в селе не знает букв. Складываю незнакомые, неведомые знаки.
Мертвые говорят своим молчанием, записанным на белой ленте снега. Как озвучить ее? Дрожу от страха: вдруг запись сотрется навсегда!
Снежные ипостаси, с руки на руку, со льда на воду, с воды в пространство воздуха, передают тайнопись.
На ощупь спускаюсь в белую мглу.
Часть первая
До лавины