Старые истории (сборник)

Можаев Борис Андреевич

Бреховские на том берегу Прокоши хорошо работали, дружно. Про них так говорили: "Эти четвертинку на пятерых выпьют и на другой день еще оставят". Народ там жил мастеровой, потомки знаменитых плотников. Артельный народ. И на трудодни хорошо получали, и зимой еще в отходе подрабатывали.

В луга выезжали они всем селом, шалаши ставили на речном берегу возле самых коровьих станов, к молоку поближе. И жили две-три недели широко, весело; на прибрежных дубках да липах висели румяные свиные окорока, в огромных черных котлах варилось сразу по полбарана, а на речном дне вдоль берега

стояли, омываемые холодными родниковыми струями, цистерны с молоком. Потяни за веревку - и пей, сколько хочешь, пока спина не захолодает.

А прудковские ходили в луга пехом; пока соберутся, дойдут - солнце уже на жару гонит. Сядут полдневать - из реки кружками воду черпают да прихлебывают с хлебцем. А с другого берега бреховские кричат им, дразнят: "Э, родима, хлябай, хлябай, - вон ишо виднеется!" Рассказывали, что две прудковские бабы взяли в луга на двоих одно яйцо сырое. Сели полдневать - яйцо разбили да вылили с краю в озеро (посуды не было). Ветерок подул - яичные блестки по озеру и поплыли. Вот одна другую и подстегивает: "Родима, хлябай, хлябай, - вон ишо виднеется".

– Скаредники!
– кричат через реку и отбиваются прудковские.
– Расскажите, как четвертинку на пятерых распили?

Но разве бреховских переругаешь?

Под вечер запахи свежего бараньего супа и преющей на углях пшенной каши, плывущие с того берега, особенно тревожили Живого. И пристань его, как на грех, стояла напротив бреховского лугового стана. Случалось, правда, что и Фомича приглашали.

Как-то раз вылез напротив пристани из "газика" Петя Долгий и с минуту смотрел на пристань, прикрываясь ладонью от солнца.

– Это ты, что ли, капитанишь, Кузькин?

– Ен самый!
– крикнул Фомич.

– Плыви сюда!
– махнул рукой Петя Долгий.
– Отметим твое продвижение.

У Живого в садке плескались три подлещика, да язь, да стерлядка. Так что и он приехал не с пустыми руками.

И не раз еще победный дух от стерляжьей ухи, исходивший от пристани, забирал в плен привередливые к запахам носы бреховских кашеваров.

– Эй, рыбак! Хочешь баранины за рыбу? А? Кило на кило...
– кричали они.

– Шиш на шиш менять - только время терять!
– отвечал Живой.

– А чего ж тебе еще?

– Котел каши вези в придачу.

В такие вечера Фомичу казалось, что жизнь изменяется вроде бы к лучшему. И народ оживел, отмяк в это лето. Шутка ли сказать, поставки всякие, налоги отменили. Первое лето не носили молоко по вечерам на сливные пункты, не разбавляли его водой, не химичили. Завел корову - молока пей, не хочу! И мясо не надо сдавать, и шерсть...

Живой опять козу купил. А поросенок вырос с большую прожорливую свинью. Авдотья всю крапиву на задах сжала и все парила для этой ненасытной скотины, а Фомич в полдни, когда пристань его закрывалась, ездил на ту сторону реки, на бреховский берег, собирал в кустах дикие яблоки.

Рано утром и к вечеру на пристани собирался народ из ближних и дальних сел - встречали гостей из города. Приезжали отпускники с Волги, из Горького, а больше все Дзержинские. Еще в тридцатые годы, в пору коллективизации, половина Прудков

переселилась туда, в бывший Растяпин, - заводы строили. Уходили в лаптях с мешками за спиной... А теперь приезжали с фибровыми чемоданами, с рюкзаками, полными булок, с длинными связками белых сушек, в два-три ряда, как ожерелья, свисавшими с плеч.

– Севодни хорошо у нас с хлебом стало, - говорили приезжие.
– Хочешь булок, хочешь кренделей бери. И очередей нет. Жить можно.

– А у нас травы ноне хорошие, - говорили прудковские.
– Раз косой махнешь - копна. Людей не хватает. Бают, будто из города обратно переселять начнут в деревню.

– Но-но! Дураков теперь нет, - отвечали приезжие.

– А ежели по указу. Небось приедешь.

– Это где ж такие законы писаны, чтоб рабочего человека ущемлять?
– встревал в разговор и Фомич.

В спорах он занимал теперь сторону городских. И когда спрашивал его кто-нибудь из приезжих: "Как живешь?" - Фомич отвечал обстоятельно:

– Я теперь начисто пролетариат стал... Так что жизнь рабочего класса известная.

А плохо ли, хорошо ли он теперь жил, Фомич, по совести сказать, и сам не знал. Главное - спокойно.

Но по ночам ему часто снился один и тот же неприятный сон: будто возле пристани на берегу собиралось много мешочников - сидели молча, свесив с берега ноги в лаптях, тощие мешки за спинами. "Вы чего ж там сидите?
– спрашивал их Фомич.
– Идите сюда, на пристань!" - "Оттуда, пожалуй, взашей прогонят, - отвечали.
– А ты чего там? Давай лучше к нам!" - "Никто вас не тронет. Я здесь и есть главный начальник".
– "Кто тебя знает, - отвечали мешочники.
– Вроде бы ты не похож на начальника... Заманишь, поди. Нет, мы уж лучше здесь посидим. А там боязно..."

– Это тебя, Федька, нужда к себе зовет, - растолковал дед Филат Фомичов сон.
– Вот зима подойдет, намытаришься ишо.

16

Как ни далекой казалась зима, как ни хотелось забыть о ней, а пришла. Сначала порыжели и стали облетать липовые рощи, потом как-то внезапно свернулись и опали почерневшие листья тальников; и зеленый мягкий противоположный берег сразу покраснел, ощетинился голыми прутьями краснотала.

На песчаных косах Прокоши больше не цвикали, не бегали вперегонки тонконогие вертлявые трясогузки, не плескались на перекатах жереха, не будили на заре Живого своими пронзительными криками "перевези! перевези!" кулики-перевозчики. И пассажиры приходили все реже и реже. Скучно стало на Прокоше.

А накануне Октябрьских праздников, когда вдоль по берегам уже позванивала на Прокоше хрупкая игольчатая шуга, пришел буксирный катер и увел дебаркадер. Фомич возвращался с участка уже по первой пороше. Вот она и зима.

Весь ноябрь Живой плел корзины, но брали их плохо и за полцены. Сезон прошел - картошка убрана в подполы да в хранилища, за грибами не пойдешь по снегу... Кому зимой нужны корзины?

Как-то на базаре в Тиханове Живого с корзинами встретил Петя Долгий:

– Чего ты эти кругляши вяжешь? Хочешь заработать, плети кошевки для розвальней. Хоть полсотни давай - все возьму.