Старые истории (сборник)
Шрифт:
– И вы едите такую соль?
– Роберт Иванович покачал головой.
Полковник задел деревянной ложкой дымящуюся уху и, причмокивая, медленно спил.
– Ну, Федор, "Националь" перед тобой - что осел перед донским скакуном...
– Само собой, - охотно подтвердил Фомич, хотя и не понял, что такое "Националь".
– Этой ухой и маршала не грех потчевать, - восторгался полковник.
– Роберт, ну-ка вынь-ка две баночки!
"А зачем тут баночки?
– подумал Фомич.
– Что в них может быть хорошего? Теперь бы водочки с литровку - коленкор другой".
Роберт Иванович полез
Фомичу хотелось еще чем-нибудь порадовать полковника, он сказал:
– Чайку захочется после рыбки. Я вам сейчас такой колер заварю, что писать можно.
Он срезал в кустах несколько стеблей у самого корня шиповника, нарвал цвета ежевики да наломал веток черной смородины с зелеными ягодами и все это положил в ведро, зачерпнул воды из озера и повесил чай варить.
– А не отравишь своим зельем-то?
– спросил полковник.
– Помрешь - ни один профессор не определит отчего. Вот заварю - за ухо не оттащишь... Пока мы с рыбой покончим, и чай подойдет.
Расстелили плащ-палатку под развесистым, как шатер, дубом; в центре поставили дымящийся котел ухи, рыбу на доске и коньяк... Фомич как чай отхлебывал - и приговаривал:
– Лекарственная штука... Теперь бы по вечерам его принимать от простуды. И тогда лет до ста прожить можно.
Роберт Иванович сидел, прислонясь спиной к дубу, все смотрел с крутояра на тот берег и восклицал:
– Ну что за прелесть! Что за виды! Весь мир, кажется, объездил, а такой вот милой, скромной красоты не видывал.
Смотреть отсюда, с высокого берега, и впрямь было приятно: далеко, у горизонта, куда хватал глаз, синели в этот вечерний час мягкие округлые липовые рощицы, а сразу за озером одинокие темные дубки забрели по колено в пестрое от цветов разнотравье и застыли в раздумье, будто дорогу потеряли и теперь не знают, как выйти к лесу. Застыли, смирились со своим одиночеством. Целый день куда-то рвавшиеся за ветром, буйствовавшие травы тоже затихли. И камыши, уставшие склоняться день-деньской, над водой шуметь, тоже выпрямились, стали выше, отраженные в спокойной прозрачной воде. Все в этот час в природе было согласным, покорным и, знать, оттого трогательно-грустным. Ни ветерка, ни дуновения. И даже птицы, казалось, понимали, что громко кричать неприлично; где-то на том берегу торопливо лопотал свое "спать пора!" перепел, да из ближних кустов тоненько позванивала овсяночка: "Вези сено да не тряси-и-и! Вези сено да не тряси-и-и..."
Фомичу от этой тихой красоты стало хорошо и грустно, и он сказал со вздохом:
– И зачем живет человек на свете, спрашивается? Красотой полюбоваться... Добро в себе найти и другим добро сделать... На радость чтобы. А мы рычим друг на друга, как звери. Тьфу!
– Он достал свой кисет, но поглядывал на коробку "Казбека", лежавшую возле полковника.
– Не красотой любоваться, а работать надо. Враз и навсегда!
– сказал Мотяков.
– А ты чего же не работаешь?
– Фомич свернул было цигарку, но потом сунул ее в кисет и потянулся за папиросами.
– Пожалуйста, пожалуйста!
– подал коробку полковник.
– Это не твоего ума дело, - ответил Мотяков.
– То-то оно и есть... Вам, Михал Николае, не приходилось видеть, как курушка
– обернулся Фомич к полковнику.
– Вроде бы у нас в Прудках раньше сами утки сидели на яйцах, - ответил полковник.
– То раньше! А теперь и утки пошли привередливыми. Яйца нанесет, а садиться не хочет. Вот вместо нее курушку и сажают. Та поглупее!
– Живой затянулся, пустил дым кольцами, что твой пароход.
– Так вот, выведет эта курушка цыплят на выгон и квохчет перед ними, хорохорится, хвост распускает. Все приказывает на своем курином языке - делай то, а не это. Но вот дойдут вместе до озера, утята - в воду и поплыли. А курушка на берегу квохчет. Оказывается, плавать-то она и не умеет. А все командовала - делай то, а не это. Так вот и у нас начальники иные. Сидит на посту, распоряжается - делай так-то и эдак. Командует! А снимут - куда посылать? Он, оказывается, работать-то не умеет.
– Ты на кого это намекаешь?
– спросил, багровея, Мотяков.
– Да будет тебе, Семен! Шутки надо понимать, - сказал полковник.
Фомич и ухом не повел.
– Кому надо, тот поймет. А для того, кто не понял, я еще один анекдот расскажу. Это по вашей части, Роберт Иванович.
Тот курил, заслонясь ладонью, и беззвучно смеялся.
– Ты мне ответишь за свои антисоветские анекдоты враз и навсегда!
– перебил его Мотяков.
– Это не антисоветские, а против разжалованных вроде тебя, - сказал Фомич.
– Ты что, в озере купаться захотел?
– привстал Мотяков.
– Я те не утенок... Смотри, сам не окажись там вроде той курушки, которой охолонуть надо!
– Фомич тоже привстал на колено.
– Ну ладно, ладно!
– Полковник взял их за плечи.
– Здесь пьют, шутят... А кто хочет счеты сводить, мы наградим того штафной.
– А не боишься?
– спросил Фомича полковник.
– Вдруг Мотяков опять вашим начальником станет?
– Его песенка спета, - сказал Фомич и, помолчав, добавил: - А мне терять нечего, окромя своих мозолистых рук.
– Как нечего? А пристань? Должность!
– Я от этой должности нонешней зимой на одной картошке выехал. Кабы не картошка, ноги протянул бы. При этой должности, Михал Николае, хороший корень в земле надо иметь. А у меня все, что на мне, то и при мне. Яко наг, яко благ, яко нет ничего.
– Тогда иди в колхоз... Пускай корни в землю.
– Рад бы в рай, да грехи не пускают.
– Это что еще за грехи?
– Смолоду нагрешил. Одного на сторону свалил, а пятеро при мне.
– Ну, это ты брось... Главное, нос не вешать.
– Полковник поднял розовый колпачок коньяка: - За непотопляемый прудковский броненосец и его славного шкипера Федора Фомича Кузькина!..
18
Однажды хмурым июньским днем к прудковской пристани причалил катер. Забрав пассажиров, капитан сказал Фомичу:
– Вот тебе буксирный трос. Зачаливай свою пристань и руби концы... Приказано доставить твой сундук на участок.
– Это как понимать?
– растерянно спросил Фомич.
– Как хочешь, так и понимай.
– Капитан был стар и неразговорчив.
– По причине ремонта или как?
– допытывался Фомич.
– Может, ликвидация?
– В конторе скажут.