Стать Джоанной Морриган
Шрифт:
Выросшая во время холодной войны, под непрестанной угрозой ядерного апокалипсиса, я всегда смутно предполагала, что ядерный апокалипсис на самом деле уже случился – здесь у нас, в Вулверхэмптоне. По всем ощущениям Вулверхэмптон и вправду похож на разрушенную цитадель Чарн в «Племяннике чародея» (Клайв С. Льюис, Bodley Head, 1958). Город вполне очевидно перенес очень серьезную травму, когда я была совсем маленькой, но взрослые ничего нам не рассказывают. Город умер в их смену, и теперь им приходится жить с общим чувством вины. Все умирающие промышленные города пахнут страхом и чувством вины. Старшее поколение безмолвно просит прощения у
Как всегда, въехав в центр города, папа заводит свой неизменный пламенный монолог.
– Когда я был маленьким, в это время дня отовсюду слышался топот грубых рабочих ботинок. Мужики шли на смену, – говорит он. – Все автобусы были набиты битком, на улицах – толпы народу. Люди искали работу, приезжали сюда и в тот же день получали работу. И посмотри, что теперь.
Я смотрю по сторонам. Топота грубых рабочих ботинок уж точно не слышно. Молодежи не видно вообще и не будет видно, пока мы не доедем до биржи труда, рядом со стадионом «Молинью». Вот там-то они и появятся, терпеливо стоящие в длинной очереди – молодые ребята в узких джинсах массового производства, с тощими ножками-спичками, кто-то длинноволосый, кто-то бритый налысо. Стоят, ждут, попыхивают самокрутками.
Пока папа ждет на светофоре, он опускает стекло и кричит одному из мужчин в очереди – на вид около сорока лет, в поблекшей футболке «Simply Red»:
– Макс! Как жизнь молодая?
– Пыхтим потихоньку, Пэт, – сдержанно отвечает Макс. В очереди он примерно двадцатый.
– Ладно, увидимся в «Красном льве», – говорит папа, когда нам загорается зеленый.
– Ага. Придержи мне местечко получше.
Проезжаем центральную площадь. Квинс-сквер. Сердце вулверхэмптонской молодежной тусовки – наш Левый берег, наш Хайт-Эшбери, наш Сохо. Справа – пятеро скейтбордистов. Слева – три гота, сидят вокруг «Мужика на лошадке», статуи, изображающей всадника на коне. Наш единственный памятник – вулверхэмптонский эквивалент статуи Свободы.
Папа опять опускает стекло.
– Гляди веселей! Может, еще пронесет! – кричит он готам, выжимая сорок миль в час в зоне ограничения скорости в двадцать миль в час.
– Привет, Пэт! – кричит в ответ самый мелкий из готов. Самая мелкая. – У тебя что-то сцепление погромыхивает.
Папа едет дальше, посмеиваясь. Я сижу в легком шоке.
– Ты ее знаешь? – Я как-то не думала, что кто-то может знать готов на повседневном плане бытия. В смысле, трудно представить гота твоим ближайшим соседом.
– Это же Эйли, твоя двоюродная сестра, – говорит папа и поднимает стекло.
– Правда? – Я выворачиваю шею, глядя на мелкую готку, удаляющуюся от нас в зеркале заднего вида. Я ее не узнала.
– Ага. Подалась в готы в прошлом году. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось…
Мы едем дальше. Хотя у папы девять братьев и сестер и двадцать семь племянников и племянниц с самыми разными убеждениями, закидонами и умственными способностями (братец Адам прославился тем, что на одном из семейных сборищ съел очень маленькую электрическую лампочку), я понятия не имела, что у нас есть сестрица, подавшаяся в контркультуру. Мы редко видимся с дядей Аледом, он живет в Госнелле и однажды обманул нашего папу на сделке с подержанным аквариумом.
Это так неожиданно и экзотично – когда у тебя есть двоюродная сестра-гот. Все остальные мои сестрицы, с которыми я до сих пор встречалась, носят розовые комбинезоны и
Сегодня у папы, как он уже говорил, очередное прослушивание на роль «Пэта Морригана, бедного инвалида». У папы действительно есть инвалидность – бывают дни и недели, когда он не может подняться с постели, – но, как он сам говорит, инвалидности никогда не бывает много. У людей разные представления об инвалидности. Его задача: представить свою инвалидность так, чтобы даже у самых въедливых членов комиссии не родилась мысль отправить его на дополнительное обследование, приостановив выплаты полагающегося нам пособия на полгода – обрекая тем самым на нищету пятерых детей и двоих родителей.
– Моя задача: искоренить все сомнения, – говорит он, паркуясь прямо на тротуаре перед входом в Центр социальной защиты.
Сегодня решится вопрос, останется ли у него еще на год его знак «Инвалид». Этот ярко-оранжевый знак – с изображением человечка из палочек, сидящего в инвалидной коляске, – позволяет ему парковаться почти где угодно. На желтых линиях, на тротуарах, на именных парковочных местах, подписанных именами владельцев. Как будто он член королевской семьи, или какая-нибудь знаменитость, или супергерой. Мы расцениваем папину инвалидность как особую привилегию. Мы ею гордимся.
Он идет через площадь, старательно хромая.
– Никогда не знаешь, наблюдают они за тобой или нет, – говорит он, кивая на окна Центра. – Чуть отвлечешься, и тебя сразу подловят, как в «Дне шакала». Так что придется все утро хромать. – Он заходит в здание Центра социальной защиты.
Сюда, в этот Центр, идут все просители Вулверхэмптона. Пособия, пенсии, прочее социальное обеспечение – все решается здесь. Каждому, кто приближается к этому зданию, что-то нужно от тех, кто сидит внутри.
Вследствие этого здание Центра социальной защиты по своей атмосфере напоминает средневековый замок в разгаре особенно вялой, пассивно-агрессивной осады. Вместо того чтобы лить раскаленное масло на головы местных граждан, здешние бюрократы разводят непробиваемую бумажную волокиту. Бесконечные запросы «предоставить дополнительные сведения». Нескончаемые обещания сообщить о решении по почте в течение четырнадцати календарных дней. Постоянные отсрочки. Я всегда вспоминаю совет Грэма Грина в его «Путешествиях с моей тетей» (Bodley Head, 1969), где тетя Агата наставляет племянника, как надо правильно реагировать на присылаемые счета. В ответ следует слать письмо, начинающееся со слов: «В дополнение к моему письму от 17 июля…» Разумеется, никакого письма от 17 июля в природе не существует. Но такие слова вносят изрядное смятение в лагерь противника.
Папа приветствует всех, кого видит, с жизнерадостной фамильярностью, свойственной воротилам шоу-бизнеса:
– Салют, Барб. Как жизнь, Рой? Отлично выглядишь, Памела!
Уже потом я поняла, что он явно копировал Фонза из «Счастливых дней».
Но где бы он это ни подхватил, его настрой явно не соответствует атмосфере, царящей в приемной. На лицах собравшихся явно читается подобострастие, или злость, или крайняя степень уныния, или «сил моих больше нет, если вот прямо сейчас не решится вопрос о жилищной субсидии, я бросаю детей прямо здесь и иду на панель», – и непременный растерянный пенсионер или инвалид первой группы тихонько плачет в углу.