Стать японцем
Шрифт:
Лоти и его достаточно многочисленные подражатели, а также те европейские мужчины, которые вступали с японками в любовную связь (как правило, весьма недолговременную), сформировали на Западе устойчивое представление о японке как о существе хрупком, изящном, прелестном, грациозном, верном, воспитанном и покорном своему повелителю. Показательно, что ни сам Лоти, ни какой-нибудь другой европейский автор не «осмелился» впоследствии представить себе любовные отношения между японским мужчиной и европейкой — Западу того времени Япония представлялась страной «женской». Считалось, что японские мужчины не идут ни в какое сравнение с европейцами, а вот японские женщины достойны самого пристального внимания. Джеймс Мёрдок (Murdoch, 1856—1921), британский ученый и один из зачинателей научного японоведения (он был, в частности, автором фундаментальной «Истории Японии»), был женат на японке (в настоящее время женитьба на японке является для западных японоведов едва ли не обязательной) и не уставал повторять: «Японские жены —
Для европейцев восхитительные стороны Японии зачастую соотносились с женщинами, а отвратительные (безобразность, коварство, обман) — с мужчинами. Цитируя некоего «эксперта», Лафкадио Хёрн восклицал: «В качестве морального существа японская женщина не принадлежит, похоже, к той же расе, что и японский мужчина!»67 Константин Бальмонт, побывавший в Японии в 1916 г., оставил восторженные (как поэтические, так и прозаические) отзывы о японках. «Так много во всех японках кошачьей мягкости и грации птичек... Привыкнув в несколько часов к косвенному уклону японских глаз, я уже вижу в этом особую волнующую красоту, которой раньше не подозревал. И разрез европейских глаз кажется мне скучным и прозаическим... Гейша умеет, танцуя, показать неуловимым движением руки, что она прядет нить или срывает цветок или ловит рыбок. Такой выразительности изящных рук я не видел нигде».
В своем стихотворении Бальмонт заходил намного дальше:
Гейши, девочки, малютки, вы четырнадцати лет, Ваши маленькие грудки Нежнорозовый расцвет.
Ах, зачем, когда я с вами Праздник знал, который ал, Ах, зачем я вас, как в храме, Всех, вас всех не целовал68.
Настоящую оду японке (гейше) пропел и Борис Пильняк. Публичные дома Токио и их обитательницы — манерами, воспитанностью и внешностью — привели писателя в полный восторг. Что до идеального типажа японской красавицы, то он представлялся ему так: «Тогда, в тот рассвет, я смотрел на эту женщину, одетую в кимоно, перепоясанную оби [широкий пояс], с рудиментами бабочки на спине, обутую в деревянные скамеечки, — и тогда мне стало ясно, что тысячелетия мира мужской культуры совершенно перевоспитали женщину, не только психологически и в быте, но даже антропологически: даже антропологически тип японской женщины весь в мягкости, в покорности, в красивости, — в медленных движениях и застенчивости, — этот тип женщины, похожей на мотылек красками, на кролика движениями»69.
В те времена непосредственными впечатлениями о Японии располагали и делились ими по преимуществу европейские мужчины. Это был истинно мужской взгляд, и вряд ли удивительно, что его направленность была гендерно обусловлена. Однако и благосклонное отношение европейцев к красоте японки воспринималось в самой Японии с изрядным скепсисом — настолько силен был телесный комплекс неполноценности.
Известный писатель Ёкомицу Риити (1898—1947) писал о своей героине: в Японии все считали ее красавицей, но стоило ей очутиться в Европе, как ее красота как бы поблекла и воспринималась там, как нечто чужеродное70. Узнав, что бывшая гейша Ханако стала натурщицей у самого Огюста Родена (он познакомился с ней во время заграничных гастролей ее труппы), многие японские интеллектуалы почувствовали стыд за то, что какая-то актриска была введена в дом великого скульптура71.
Мори Огай изобразил в своем рассказе знакомство Родена и Ханако. Роден отзывается о ней следующим образом: «У мадемуазель поистине прекрасное тело, полное отсутствие жировой прослойки, четко выражена каждая мышца. Как у фокстерьера»72. То есть он восторженно характеризует тело Ханако совершенно противоположным по сравнению с традиционным японским идеалом образом. Но очень многим японцам того времени это было не по вкусу.
Европейцы часто восхищались японскими женщинами, им импонировала их «детскость» и покладистость, они с легкостью и, похоже, с удовольствием, вступали с ними в интимно-любовные отношения. Однако услышать из их уст похвалу японскому мужчине было величайшей редкостью. Тот же Бальмонт честно признавался: «Я так очарован Японией и японцами, вернее, японками, что хотел бы пробыть здесь год»73. И только Лафкадио Хёрн с присущим ему восхищением всем японским «неразборчиво» писал о ступнях всех без исключения японцев: «Затем я обратил внимание на маленькие и изящные ступни людей — будь то обнаженные коричневые ноги крестьян, или прекрасные ступни детей в малюсеньких гэта, или ступни девушек в белоснежных таби». Однако он объяснял эту красоту не столько природными данными японцев, сколько тем, что они не носят европейскую обувь, которая портит природные телесные формы74.
Попытки создания нового, более «мужественного», образа японской красавицы не увенчались успехом. Полумрак, полутон, хрупкость, мягкость и податливость по-прежнему выступали как главные атрибуты женского идеала.
В период Мэйдзи реформа кожи служила важнейшим маркером приобщения японцев к «цивилизации». К коже предъявлялись следующие требования: чистота, гладкость и белый цвет. Все эти требования были вполне привычными. Традиционная медицина уделяла коже повышенное внимание, ибо считалось, что любые кожные отклонения свидетельствуют о неблагополучном состоянии организма. Японцы издавна отличались чистоплотностью, они мылись часто. Это было связано с убеждением, что мытье способствует циркуляции энергии ки в организме и тем самым укрепляет здоровье и продлевает жизнь. С распространением европейской медицины упор стал делаться на то, что мытье тела с применением мыла уничтожает микробов.
Белизна кожи традиционно служила в Японии признаком «красоты». Это убеждение господствовало в японской культуре по меньшей мере с периода Хэйан (IX—XII вв.). Так, еще в «Дневнике Мурасаки Сикибу» (X в.) сообщается: «Мия-но Найси тоже очень привлекательна... черты лица — правильные, а белизной кожи, оттеняемой чернотой волос, она превосходит других... Госпожа Сикибу приходится ей младшей сестрой... Кожа ее выделяется белизной, а черты лица — весьма правильные... Кожа у Госэти-но Бэн — очень белая, руки и кисти — очень красивые...»75 В романе этой же придворной дамы и писательницы мимоходом отмечается: «Тяготы морского пути не пошли на пользу сему почтенному мужу: лицо его осунулось и покрылось загаром, облаченная в платье странствий фигура казалась неуклюжей»76. Примеры подобного рода можно множить и множить. В описаниях и изображениях японских красавиц и красавцев белокожесть выступает как абсолютно необходимый элемент. Для усиления" эффекта белокожести японские женщины активно употребляли белила. Кожа красавицы должна была быть не только белой, но и лишена родимых пятен. В произведении Ихара Сайкаку человеку, которому приказывают найти наложницу для князя, описывают чаемую внешность, причем специально подчеркивается: «И чтоб на ее теле не было ни единого родимого пятнышка!»77
Представление о красоте белой кожи было связано, прежде всего, с сословными представлениями: крестьяне находились на воздухе круглый год, аристократы же вели по преимуществу «интерьерный» образ жизни, и потому только их кожа могла быть «белой». Во время выходов «на улицу» над головами аристократов несли зонт. Он был призван не только предохранять от вульгарного загара, но и защищать от вредных флюидов. Люди высокого положения и изысканного вкуса избегали солнечного света и предпочитали увеселять себя в лунные ночи. Японская традиционная («высокая») поэзия не уделяет солнцу никакого внимания, однако воспевание луны является ее важнейшей темой.
Кроме того, следует помнить, что «белокожесть» являлась с древности признаком святости. Это было связано с даосскими убеждениями в том, что на райском острове-горе Хорай (кит. Пэнлай) все существа, включая животных (как «настоящих», так и мифических), являются альбиносами. В древней Японии обнаружение такого животного (оленя, черепахи и т. д.) считалось за благоприятный знак высшей степени и служило основанием для переименования девиза правления.
Эталоном белокожести в Японии выступали обитатели и обитательницы древнего аристократического Киото. Положение не изменилось и сейчас, но только теперь секрет белой кожи стали искать не в аристократическом происхождении, а в «объективных» климатических условиях. В. Крестовскому пришлось выслушать такое объяснение: в Киото столько красавиц, потому что «киотянки потому-де отличаются белизной и нежностью своей кожи, а равно и свежим румянцем, что им благоприятствует Камо, особый дух, обитающий на соседней горе того же имени и специально охраняющий Киотскую долину от проникновения в нее северных ветров и морских туманов. В других местах, особенно в приморской полосе, которая подвержена постоянным “соленым” ветрам с моря и “соленым” же морским туманам, женская кожа не может быть так бела, потому что-де эти ветры и туманы исподволь разъедают ее, делают грубою и темною. Последнее в особенности является следствием “соленых солнечных ветров”, дующих в ясные холодные дни при ярком солнце: образуется на лице такой загар, свести который почти нет возможности, — разве только надолго переселиться в благодатный Киото»78.
Как мы видим, совершенно в духе того времени упор делается на «научное» и «рационалистическое» объяснение феномена белокожее™, но информанты Крестовского все-таки не могут обойтись без того, чтобы не апеллировать и к местаому божеству, которое обеспечивает такой прекрасный климат.
В эпоху Мэйдзи белокожесть стала восприниматься не столько как показатель «красоты по-японски», сколько как показатель приближенности японского тела к европейскому. Реклама косметических средств всячески подчеркивала, что мыло и кремы способствуют белокожести и, таким образом, как бы «отмывают» и «отстирывают» темную японскую кожу до состояния европейской. В рекламе и рассуждениях тогдашних гигиенистов утверждалось, что белокожесть европейцев объясняется не столько с точки зрения расовых особенностей, сколько с точки зрения применения гигиенических средств. Стоит только найти (применить) «правильное» снадобье, которое в ходу у европейцев, и тогда заветная цель — стать похожим на белокожего европейца — будет достигнута.