Статьи и письма 1934–1943

Вейль Симона

Но пройдет лишь мгновение, и самое присутствие страдальца будет забыто.

Плакать тогда об отце захотелось Пелееву сыну.За руку взяв, от себя старика отодвинул он тихо.Плакали оба они. Припавши к ногам Ахиллеса,Плакал о сыне Приам, о Гекторе мужеубийце.Плакал Пелид об отце о своем, и еще о Патрокле.Стоны обоих и плач по всему разносилися дому.¹⁴

Не бесчувственность побудила Ахилла одним мановением оттолкнуть на землю старца, обнимавшего ему колени; напротив, слова Приама, вызвав у него в памяти образ старого отца, тронули его до слез. Просто он вдруг обнаруживает себя столь свободным в своих отношениях, в своих движениях, как если бы его колен касался не умоляющий

человек, а бездушный предмет. Любое человеческое существо рядом с нами обладает некой властью одним своим присутствием остановить, задержать, изменить любое движение, намеченное нашим телом. Прохожий заставляет нас свернуть с дороги иным образом, чем это сделала бы табличка с надписью. Когда мы дома одни, мы встаем, ходим по комнате и снова садимся не так, как если бы у нас был гость. Но это необъяснимое влияние человеческого присутствия теряется у людей, которых одно нетерпеливое движение другого человека может лишить жизни – и еще прежде, чем его мысль успеет приговорить их к смерти. Перед этими людьми другие ведут себя так, будто их здесь нет; в свою очередь, перед угрозой быть мгновенно превращенными в ничто они как будто и сами превращаются в ничто. Толкнешь их – они упадут, а упавши, останутся на земле до тех пор, пока кому-нибудь не придет в голову их поднять. Но даже если их поднимут, если их удостоят теплого слова, они все равно не решатся принять это воскрешение всерьез, не посмеют выразить свое желание; раздраженный голос моментально повергает их в молчание.

Так он сказал. Испугался старик и послушал приказа.¹⁵

В лучшем случае умоляющие, однажды получив милость, вновь становятся такими же людьми, как и остальные. Но есть существа более несчастные, которые, не умирая, остаются вещью в течение всей жизни. В их днях нет больше ни отрады, ни простора, ни места для воли, которая исходила бы от них самих. Это не значит, что их жизнь суровее, чем у других, или что они поставлены ниже в социальном отношении; просто это уже иная человеческая порода – компромисс между человеком и трупом. Что человек может быть вещью – это противоречит логике; но когда невозможное делается реальностью, тогда противоречие становится в душе разрывом. Ежеминутно эта вещь стремится быть мужчиной, женщиной – но ей это ни на миг не удается. Смерть, растянувшаяся на целую жизнь; жизнь, которую смерть парализовала задолго до того, как ее прекратить.

Вот участь, которая ждет девственную дочь жреца:

Не отпущу я ее! Состарится дочь твоя в рабстве,В Аргосе, в нашем дому, от тебя, от отчизны далёко,Ткацкий станок обходя и постель разделяя со мною.¹⁶

Молодую женщину, молодую мать, жену царского сына, такая судьба ожидает:

Будешь, невольница, в Аргосе ткать для другой, или водуСтанешь носить из ключей Мессеиды или Гиппереи:Необходимость заставит могучая, как ни печалься.¹⁷

А вот что суждено мальчику, наследнику царского скипетра:

Быстро отсюда их всех увезут в кораблях быстролетных,С ними со всеми – меня. И сам ты, о сын мой, за мноюСледом пойдешь, чтобы там неподобную делать работу,Для господина стараясь свирепого…¹⁸

Такая судьба ребенка в глазах его матери страшна, как сама смерть; супруг желает погибнуть прежде, чем увидит, как эта судьба свершится над его супругой; отец призывает все кары неба на войско, которое обрекает на такую судьбу его дочь. Но на кого обрушивается эта жестокая судьба, в тех она стирает способность проклинать, возмущаться, сравнивать, размышлять о будущем и о прошлом, почти что даже и вспоминать это прошлое. Ибо не дело раба – хранить верность своему городу и своим умершим.

Зато когда пострадает или умрет один из тех, кто отобрал у него все, разграбил его город, перебил у него на глазах его родных, вот тогда-то раб плачет. А почему не плакать? Ведь только тогда ему и позволены слезы. Они ему даже вменены в обязанность. Впрочем, слезы у раба разве не готовы излиться всякий раз, когда за плач не угрожает наказание?

Так говорила, рыдая. И плакали женщины с нею, —С виду о мертвом, а вправду – о собственном каждая горе.¹⁹

Ни в какой ситуации рабу не позволено выразить чего-либо другого, как только сочувствие своему господину. Вот почему, если среди столь мрачной жизни в душе раба и возникнет некое чувство, способное ее согреть, оно будет не чем иным, как любовью к господину. У раба для способности к любви любой другой путь закрыт – подобно тому, как оглобли, вожжи и удила не дают запряженному коню идти никаким путем, кроме одного. И если каким-то чудом рабу представится надежда некогда вновь стать кем-то, – до какой степени не дойдут его признательность и любовь к тем самым людям, перед которыми его недалекое прошлое должно было бы внушать ему один только ужас:

Мужа, которого мне родители милые дали,Я увидала пронзенным пред городом острою медью,Видела братьев троих, рожденных мне матерью общей,Милых сердцу, – и всех погибельный день их настигнул.Ты унимал мои слезы, когда Ахиллес быстроногийМужа убил моего и город Минеса разрушил.Ты обещал меня сделать законной супругой Пелида,Равного богу, во Фтию отвезть в кораблях чернобоких,Чтобы отпраздновать свадебный пир наш среди мирмидонцев.Умер ты, ласковый! Вот почему безутешно я плачу!²⁰

Никто не теряет больше, чем раб; ведь он теряет всю свою внутреннюю жизнь. И он не вернет ее, даже в малой степени, разве что появится возможность изменить свою участь. Таково царство силы: оно простирается так же далеко, как и царство природы. Ведь и природа, когда требуют ее жизненные нужды, заглушает всю внутреннюю жизнь – и даже материнскую скорбь:

Пищи забыть не могла и Ниоба сама, у которойРазом двенадцать детей нашли себе смерть в ее доме, —Шесть дочерей и шесть сыновей, цветущих годами.Стрелами юношей всех перебил Аполлон сребролукий,Злобу питая к Ниобе, а девушек всех – Артемида.Мать их с румяноланитной Лето пожелала равняться:Та, говорила, лишь двух родила, сама ж она многих!Эти, однако, хоть двое их было, но всех погубили.Трупы кровавые девять валялися дней. Хоронить ихНекому было: народ превращен был Кронионом в камни.Их на десятый лишь день схоронили небесные боги.Вспомнила все ж и Ниоба о пище, как плакать устала.²¹

Не передать острее горе человека, чем изобразив его потерявшим способность чувствовать свое горе.

С того момента, как сила приобретает власть над жизнью и смертью другого человека, она так же тиранически правит его душой, как и смертельный голод. Она правит с таким холодом, с такой суровостью, будто власть безжизненной материи. Человек, повсюду чувствующий себя столь слабым, и посреди городов так же одинок, и даже еще более одинок, чем тот, кто потерялся в пустыне.

Глиняных два кувшина есть в зевсовом доме великом,Полны даров, – счастливых один, а другой – несчастливых.^{…………………………………………………….}Тот же, кому только беды он даст, – поношения терпит,Бешеный голод его по земле божественной гонит,Всюду он бродит, не чтимый никем, ни людьми, ни богами.²²

Но как без милосердия сила крушит несчастных, так немилосердно опьяняет она всякого, кто обладает ею (или думает, что обладает). На самом деле ею не обладает никто. Люди не разделяются в «Илиаде» на побежденных, рабов и просителей, с одной стороны, и победителей и вождей – с другой. Здесь нет ни одного человека, который в какой-то момент не был бы вынужден склониться перед силой. Воины, хотя они свободны и отлично вооружены, не менее других несут бремя ее велений и ударов.

Если же видел, что кто из народа кричит, то, набросясь,Скиптром его избивал и ругал оскорбительной речью:«Смолкни, несчастный! Садись-ка и слушай, что скажут другие,Те, что получше тебя! Не воинствен ты сам, малосилен,И не имел никогда ни в войне, ни в совете значенья».²³