Статьи из газеты «Известия»
Шрифт:
Сделавшись «холодной», скрытой и тайной (во многом оставаясь таковой до сего дня), война не потеряла в зрелищности. Напротив — она только выиграла: крови стало не в пример меньше, драки — в основном между профессионалами, в промежутках можно любить красивых женщин и носить дорогие часы. Разведчик Бонд благодаря киноиндустрии и широко разросшемуся продакт плейсменту стал тайным агентом не только ее величества, но и производителей лучших машин (в разное время он раскатывал на «Бентли», «Астон Мартин», «Форд Мондео», БМВ), соответствующих часов («Омега»), сигарет («Честерфильд», «Филип Моррис»), мужских костюмов и ботинок. Эталонный красавец не блещет интеллектом, и именно поэтому ему достаются лучшие девушки (их рекламой он тоже занимается — для молодой актрисы роль подружки Бонда становится вожделенной раскруткой). Прежний шпион почти обязан был выглядеть ботаном, отправлять нудные шифровки и вести многочасовые разговоры с никому не интересными людьми; Бонд не таков — он внедрил в сознание масс принципиально новый образ тайного агента, который
Бонд незаметно (как и положено истинному разведчику) внедрил в общественное мнение новый стереотип: человек из спецслужб все умеет лучше всех, носит лучшую одежду и привлекает самых свежих девушек. Реакцией на превращение Бонда в торговую марку стал наш Штирлиц — советский шпион, отличающийся многими бондианскими чертами. Правда, он интеллектуал — куда ж иначе, — но в случае чего (как при расправе с Клаусом) стреляет, не задумываясь. Девушки на него бросаются, но он к ним холоден. А что одет он лучше всех — так оно и понятно, нацистская форма так сидела на Тихонове, что стала считаться стильной даже в стране, победившей фашизм. Единственным принципиальным отличием Штирлица от Бонда была невыносимая тоска по Родине: Штирлиц очень хотел вернуться на берег свой, берег ласковый — а Бонду везде Родина, поскольку остальной мир, конечно, не так сильно отличается от Британской империи, как от Советского Союза. Штирлиц — не просто патриот, а патриот сентиментальный; в остальном он круче Бонда по множеству параметров, как и многие отечественные версии западных ширпотребных образцов.
Вот тогда, в семидесятых, когда появился Штирлиц, а потом и видеомагнитофон и фильмы обширной к тому времени бондианы стали проникать в СССР, и сформировался стереотип, которому сегодняшняя Россия обязана своим текущим положением: героем нашего массового сознания постепенно стал представитель спецслужб. Произошло это не в последнюю очередь потому, что Бонд вообще ближе советскому сознанию, нежели западному: у нас ведь все тут — тайные агенты, вынужденные думать одно, говорить другое, а делать третье. Ситуация глубочайшей законспирированности была характерна в советские времена не только для диссидентской или иной антигосударственной деятельности, но и для любых способов зарабатывания настоящих денег, и для нормального — неподцензурного — творчества, и для сексуальных утех, которые вдобавок негде было организовать. В стране двойной морали шпион — всегда герой номер один, и потому со Штирлицем не мог конкурировать никто из советских телеперсонажей, а с Бондом — никто из западных идолов. Кажется, в какой-то момент Бонд стал у нас модней, чем там. Глубоко в недрах советского подсознания засела мысль о том, что единственная эффективная спецслужба — КГБ, а единственный способ прожить в СССР достойную жизнь — никогда не открывать своего истинного лица. Этот стереотип оказался живуч — и сработал.
Ну, а дальше вы знаете.
Теперь, может быть, вам понятно, почему при довольно скромном повышении своего жизненного уровня россияне уверены, что попали в рай. Почему уход в тень всей политической жизни не сильно печалит их. Журналы и газеты публикуют подборку фотографий президента — в том числе в ковбойской шляпе и с голым торсом, цитируя иностранных обозревателей: «Что это за Джеймс Бонд?!»
Да, это именно Джеймс Бонд. Русский Бонд, осмысленный, но беспощадный. Но и бесконечно близкий. Тот, о ком мы так долго мечтали, в кого так упорно играли — и кого наконец избрали, чтобы в широком смысле не переизбрать уже никогда.
23 октября 2007 года
Гиннесс рапортует Богу
9 ноября — Всемирный день рекордов, окончательный срок подачи заявок в Книгу рекордов Гиннесса, выходящую, как правило, в июле следующего года. Семь месяцев уходит на обработку информации. Рекорды — если только они не растянуты во времени, как, например, поедание собственного велосипеда, занимающее у Мишеля Лотито (Гренобль) около трех лет, — предпочитают ставить именно в этот день. К нему приурочиваются многочасовые поцелуи, стометровые застолья (длиннейший в истории стол — 1.175 метров — был накрыт в Вене), удержания на макушке пирамид из толстенных книг Гиннесса (абсолютный рекорд — 24 экземпляра) и прочая великолепная дурь.
Строго говоря, от Книги Гиннесса всего шаг до премии Дарвина, присуждаемой, как известно, наиболее любознательным самоубийцам. Премия Дарвина, за редчайшим исключением, присуждается посмертно — за то, что идиот поставил рискованный эксперимент либо совершил бессмысленный подвиг и в результате избавил от себя человеческую популяцию. Большинство гиннессовских рекордов — во всяком случае, в последние лет десять — совершенно бессмысленны; и тем не менее в них есть какая-то особость, speciality, резко отличающая их от дарвиновских суицидальных свершений или всякого рода безумств, которыми полны таблоиды. Гиннессовская книга, хотели того ее создатели или нет, сообщает о человечестве некую очень важную и, не побоюсь этого слова, религиозную истину.
История проекта общеизвестна: осенью 1951 г., охотясь в Вексфорде, управляющий компанией «Гиннесс» сэр Хью Бивер поспорил с друзьями, кто быстрей летает — тетерев или ржанка. Он утверждал, что ржанка. Это был, строго говоря, вопрос охотничьей чести — он за всю охоту ни разу не попал в эту золотую ржанку и уверял теперь, что это от ее быстролетности, а не от его охотничьей растяпистости. Стали думать, кого спросить, и выяснили, что достоверного источника нет. Тогда и возникла идея «Книги превосходных степеней» — так называлась энциклопедия в первом издании. В 1954 г., уже на ужине, Бивер опять начал доказывать, что быстрее ржанки зверя нет. Случившийся рядом пивовар той же компании Крис Чатауэй сказал, что у него есть на примере эксперты — близнецы-журналисты, коллекционирующие информацию о рекордсменах животного и растительного мира по части быстроты, увесистости, плодовитости и пр. В надежде, что издание такой энциклопедии подогреет интерес и к спонсору, Бивер профинансировал первый вариант энциклопедии, а Росс и Норрис Макуиртеры — тогда 25-летние — за год систематизировали сведения о самых быстрых птицах, самых больших цветах и самых сильных людях в истории. Книга, насчитывавшая 200 страниц, вышла 27 августа 1955 г. — и мгновенно стала бестселлером.
Гиннессомания охватила человечество почти сразу, книга затмила пиво, хотя, надо признать, отцы-основатели и теперь отдают предпочтение рекордам, связанным с пивопитием. Какие рекорды попадают в книгу, а какие отсеиваются — сказать не так просто: поначалу делалась ставка на что-то осмысленное и здравое, вроде поднятия тяжестей или разбивания бетонных блоков. Но скоро все тяжести были подняты, а блоки разбиты; рекорды по скорочтению и быстроте счета устанавливаются в среднем раз в 5–6 лет и бьются с трудом, а подновлять книгу надо ежегодно. В книгу стали попадать люди, наделенные феноменальными непрагматическими способностями: парад этих грандиозных излишеств и является потрясенному миру каждый год 9 ноября. Главной особенностью человека я назвал бы парадокс, подмеченный еще Набоковым применительно к бабочкам: избыточность расцветки, далеко превосходящая нужды мимикрии или самозащиты, сама по себе наводит на мысль о творце. Применительно к человеку «парадокс об избыточности» будет звучать следующим образом: максимум усилий, таланта и изобретательности человек способен направить не на то, что нужно, а на то, что побочно. Заниматься чем-то насущным — хотя бы и спасением собственной жизни — он способен со значительной отдачей, но без радости; радость же удесятеряет силы.
Книга Гиннесса фиксирует примеры радостной, торжествующей, феноменальной бессмыслицы — предъявляя то, что как раз и делает человека человеком. Один швейцарец, специалист по горловому пению, умудряется в секунду выполнить 22 перелива: нужно это слушателю? Нет, конечно, человеческое ухо таких частот не различает. Один индус за десять секунд перемножает в уме двадцатизначные числа. Есть в этом смысл? Ни малейшего, компьютер делает то же за доли секунды. Наконец, один англичанин с помощью автомобиля, понятное дело, разогнался на своем диване до 148,1 км в час. На фига он это сделал, в машине ведь удобнее, и диван чуть не развалился? А он, во-первых, осуществлял мировую мечту человечества о том, чтобы путешествовать, не вставая с дивана, а во-вторых, доказал сверхпрочность британской мебели. В чем смысл, ведь британская мебель не рассчитана на путешествие со скоростью 150 км в час? А ни в чем, торжество ума и ловкости, издевка над ползучим прагматизмом. И нам, грешным, хорошо бы об этом помнить — а то сегодня в России очень много разговоров о прагматизме. У нас прагматичная внешняя политика, при которой нам все равно, с кем дружить, была бы выгода. Прагматичное внутреннее управление, при котором есть риск, что от народа останется только тот, кто согласен и эффективен. Все продиктовано интересами низменной пользы, а ведь человек рожден, чтобы преодолевать животный эгоцентризм, перешагивать за собственные пределы, делать прекрасное, смешное, бессмысленное, сверхъестественное! Мир ведь только это и ценит в людях. И Гагарин наш именно поэтому стал любимцем всей планеты — космос в прагматическом смысле окупится нескоро, а в военном хоть и стал побочным следствием ракетного проекта, но быстро затмил его. И не стал бы Королев строить ракеты, если б не был убежден: рано или поздно человек рванет в космос.
Кстати, у нас в 30-е годы очень хорошо понимали, что ради хлеба и даже ради почета человек не способен на великое свершение, а вот ради рекорда — запросто. Бессмысленность стахановских, виноградовских и иных рекордов многократно описана в перестроечной прессе, а в «Первых на луне» Гоноровского и Ямалеева рекордсмен-стахановец в порыве трудового энтузиазма разносит весь цех. Тогдашние «Известия» как раз и читаются как первая книга рекордов, хотя экономическая нецелесообразность гонки за рекордами подробно рассмотрена у Катаева во «Времени, вперед!». Но людям этого не объяснишь. Они работают не ради целесообразности, а чтобы первыми в мире замесить больше всех бетона. Этого не сделаешь ради того, чтобы запугать Америку или прокормить ораву отпрысков: тут нужен сверхличный мотив, своего рода рапорт Богу: вот, Господи, какие штуки мы можем! И в этом же благородном ряду — американец, надевший за минуту 18 трусов. Перед Богом равны (и равно почтенны) все рекордсмены, от изготовителя Британской энциклопедии на рисовом зерне (которую может прочесть только другое рисовое зерно) до стремительного поглотителя через соломинку литровой бутылки кетчупа.