Статьи из газеты «Известия»
Шрифт:
…Кажется, Лидия Гинзбург вспоминала, как в блокадном Ленинграде попыталась перечитать «Голод». Смешны и мелки показались ей страдания гамсуновского протагониста. Выжить ей в эти годы помогала «Война и мир».
3 августа 2009 года
Альфред, или Самоограничение
Вот так, в духе нравоописательных романов XVIII века, назвал бы я его биографию. Забудем на время выдуманные им самим (думается, без особого старания) мрачные и таинственные подробности. Забудем, что само слово «Хичкок» во всем мире считается синонимом саспенса. Рассмотрим честную 80-летнюю жизнь блестящего профессионала, начавшуюся 110 лет назад — 13 августа 1899 года. Поймем, что пресловутые острые сюжеты, тайны (всегда рационально объясняемые) и убийства (всегда наказанные — в лучших традициях той же нравоописательной классики) нужны были ему лишь как наиболее эффектный способ поставить и решить тонкую формальную задачу.
Каждая его картина — головоломка не для зрителя, а для самого себя, шахматный этюд вроде тех, что любил составлять на досуге его сверстник и несостоявшийся соавтор Набоков. Но Набоков был русский при всей отточенности манер и стиля; он формальными задачами отнюдь не ограничивался, сколь бы ни старался уверить читателя в обратном. Хичкок, конечно, тоже моралист — но, скорее, по привычке, в силу традиции; он одержим не поисками абсолюта, не борьбой с мировым злом и даже не личными таинственными маниями, которых у него не было: в истории кино нет, кажется, более ровной биографии. Он пытался себе эту манию выдумать: мол, однажды в детстве его ни за что ни про что заперли в полицейском участке, а когда выпускали, офицер полиции предупредил: «Вот что мы делаем с плохими мальчиками». Хичкок шутя завещал написать это на своей могильной плите — слава Богу, там ничего подобного нет, как не было и фобии. Хичкок тщательно выгораживал крошечный пятачок и на нем с поразительным формальным блеском решал неразрешимую, казалось бы, задачу. И только.
Можно ли в 30-метровом павильоне, самом маленьком в студии, снять динамичную картину? Можно: если у нас замкнутое пространство — значит, вагон. Что может происходить в вагоне? Исчезновение пассажира — при том, что спрятать его негде. Может, его и не было? Делаем «Леди исчезает» (1938), где попутно решаем еще одну редкую задачу, сопрягая комедию с триллером. Можно ли снять детектив одним планом — особенно если учесть, что коробки пленки хватает на 10 минут? Можно: вот «Веревка» 10 лет спустя, эксперимент в реальном времени. Более отважный и технически трудный замысел — разве что «Русский ковчег» Сокурова, тоже «одноплановый», с постоянно движущейся камерой вдобавок. Так ведь сколько лет прошло!
Любимым автором Хичкока (думаю, наличествовало и человеческое притяжение, хотя биографы молчат) была Дафна Дюморье — лучшая, по-моему, британская писательница прошлого века, одержимая той же манией постоянного решения тонких технических задач. Вот, скажем, «Ребекка» — дивный триллер, который, конечно, глубже и умнее экранизации, но, помимо всяких моральных проблем и формальных экзерсисов, Дюморье ставит себе почти невыполнимую задачу: на всем протяжении романа мы так и не узнаем, как зовут протагонистку. Про Ребекку знаем все, про главную героиню — весьма немногое, но главное — от нас скрыто имя. Сколько бы Хичкок потом ни открещивался от картины, говоря, что роману не хватает юмора, а вот он бы уж разгулялся, кабы не жесткий контракт, — это фокус вполне в его духе. Собственно, и «Птиц» Дюморье он взялся экранизировать единственно потому, что его привлекала пластическая задача: снять все эти внезапные птичьи атаки, имитируя нападение множества крыльев и клювов (в действительности ощущение противоборства героев и птичьих стай достигается виртуозным монтажом); вдобавок там нет ни такта музыки. Триллер без музыки — замечательный вызов, и опять у него все получилось, и не могло не получиться.
Почему ему было интересно работать? Почему до восьмидесяти он сохранял бодрость, интерес ко всему, доброжелательность к окружающим? Потому что вся его жизнь была наполнена не только общепризнанными профессиональными успехами, но и миниатюрными триумфами над собственной придирчивой изобретательностью: он напоминал мальчишку, задавшегося целью проскакать весь путь до школы на одной ноге, или ни разу не наступать на трещины, или запоминать в лицо всех встречных. Тем самым ежедневный скучный путь до школы превращается в увлекательное соревнование с самим собой.
Хичкоковские сюжеты — особенно в зрелые годы, когда он вправе был, не считаясь с продюсером, кроить их по собственным лекалам, — чаще всего выстраиваются с учетом этих локальных и формальных задач: вот у нас «Окно во двор», где Хичкока интересуют возможности неподвижной камеры, фиксирующей строго ограниченный кусок пространства. Пусть зритель достраивает происходящее по ничтожным его деталям, теням, отголоскам. Надо как-то мотивировать этот прием — хорошо, мы наблюдаем за действием глазами инвалида, вот у нас и подходящий рассказ Вулрича, который мы, конечно, переписываем с начала до конца, но неподвижность главного героя сохраняем. В другой раз — «Не тот человек» — ему показалось интересным на черно-белом материале поиграть с оттенками серого, сделать всю картину в подчеркнуто темных тонах, и пусть критики потом вчитывают в историю ареста невиновного контрабасиста любые смыслы — вплоть до того, что все виноваты и каждого стоит судить; эту картину будут называть и экзистенциалистской, и кафкианской, но, думается, к замыслу Хичкока, к его аскетической живописи и нагнетанию атмосферы давящей безысходности все это не имеет отношения. Экспериментировал человек.
Если бы не эта тяга к формальному совершенству и не феноменальная готовность ставить перед собой новые и новые барьеры (предвосхищающая, скажем, аскетическую идею «Догмы»), Хичкок имел бы все шансы остаться в истории кино крепким ремесленником без своей темы: мало ли мы знаем действительно серьезных мастеров жанровых фильмов, которые при всем своем умении увлекательно рассказывать и страшно пугать не дотягивают до статуса классиков? Истинный взлет репутации Хичкока обеспечил Трюффо, записавший и опубликовавший многочасовое интервью с мэтром: французская «новая волна» первой, кажется, уловила связь между радикальным формализмом Хичкока и той творческой — да и нравственной — бескомпромиссностью, которой искала сама. В творческом аскетизме не меньше героизма, чем в религиозном; в формальной последовательности не меньше доблести, чем в моральной.
«Любители формальных ухищрений всегда проигрывают в нашем общественном мнении писателю или мыслителю, которому до формы дела нет, но у которого зато с пафосом все правильно».
И тут, пожалуй, кроется важный порок (не хотите упреков в русофобии — назовите особенностью) русского сознания: именно вера в тотальный примат содержания над формой роковым образом приводит именно к содержательным порокам. Российское сознание недооценивает прелесть формального экзерсиса вроде акростиха, вроде сочинения стихотворения или целого романа без употребления одной, причем распространенной, буквы; любители формальных ухищрений — такие, как Мей, Минаев, отчасти Сологуб — всегда проигрывают в нашем общественном мнении писателю или мыслителю, которому до формы дела нет, но у которого зато с пафосом все правильно. Отсюда же почти полное зияние на месте русского триллера — ибо триллер как раз требует этюдности, учета мелочей; отсюда малое количество книг и фильмов с точно простроенным сюжетом, с нарастающей динамикой, с внезапным и блистательным разрешением загадки. А когда Набоков стал по-хичкоковски уделять этому чуть больше внимания, чем предшественники, его тут же провозгласили бесплодной смоковницей, писателем нерусской традиции. Но мало кому приходило в голову, что холод и бесчеловечность вовсе не связаны с пресловутым формализмом, — напротив, бесчеловечны те, кого не интересуют тонкие ходы и прелестные безделушки. Неизменный морализм хичкоковских картин, расплата, которой удостаиваются демонические злодеи, комические положения, в какие они попадают, сродни набоковскому вечному желанию наказать самовлюбленного циника и защитить добряка, которому в итоге и достается если не счастье, то покой. Солженицын весьма точно заметил, что самоограничение — единственный путь к спасению России; разумеется, дело не в ограничении потребления или иных примитивных аспектах проблемы. Дело в точной постановке сложной задачи, в массе условностей, которыми должна быть ограничена традиционная русская беспредельность. Где нет игры и формы — там нет добра.
Вот с этой точки зрения я и предлагаю пересмотреть его сегодня. Мы ведь уже знаем, кто убил Ребекку и куда исчезает леди.
14 августа 2009 года
На вулкане
1930 лет назад, 24 августа 79 года нашей эры, около часу дня жители приморского города Помпеи увидели четырнадцатикилометровый столб дыма над Везувием. Спустя несколько минут на город посыпался дождь из мельчайших кусков вулканической пемзы.
В Помпеях жило порядка 20 000 человек. Больше половины населения спаслось — те, кто переждали в домах первый черный дождь и успели уйти до второго, сопровождавшегося волной термических газов температурой около 400 градусов. Некоторых это газовое облако застигло в пути или на берегу моря, перед отплытием. Некоторые спаслись на кораблях, другие ушли из Помпей, погибли в основном те, кто надеялся пересидеть бедствие в надежных укрытиях или крепких домах. Три потока лавы, сошедшие с Везувия через 19 часов после начала землетрясения, погребли под собой Помпеи, Стабии и Геркуланум.