Статьи из газеты «Известия»
Шрифт:
Проще всего сказать (и многие говорят), что у всякого жанра — свой срок службы: поэзия никого сейчас особенно не волнует, зато появились компьютерные игры, принципиально новый род искусства, прошу любить и жаловать. И ведь действительно искусство: пройти иной квест — то же, что прочесть книгу, только еще и лично поучаствовав в дюжине поединков или соитий. Говорил же приснопамятный пошляк из оскароносного фильма, что скоро не будет ни театра, ни кино, а одно только телевидение. Кино, правда, уцелело, и театр пыхтит, но почему бы не предположить, что поэзия стала безнадежной архаикой? Хорошо, согласимся и с этим — только ведь архаикой она стала не потому, что устарела технически и не может соответствовать клиповому мышлению XXI века. Архаикой стало нечто иное, куда более фундаментальное: речь именно об этой клавише «Caps Lock». Никому больше не нужны большие буквы; или — выразимся мягче — величие участи уже не спасает от ее трагизма. Этот трагизм оказывается сильнее любых контраргументов: человеку все труднее жертвовать жизнью, да что жизнью — комфортом, обедом! — во имя абстракций. Вассальная верность выглядит не доблестью, а глупостью. Насмешка над честью — давно уже норма. Надличное и внеположное — термины, лишившиеся всякого содержания: ни слава, ни красота жеста, ни вечная память не выглядят достаточной компенсацией за усилие, жертву или, не дай бог, гибель. Поэзия нужна тем, кто нуждается в оправдании своего бытия и возвеличивании своих драм; современный человек не видит ценностей, которые стали бы выше бытия, и не хочет никаких драм, даже если из них получится великое искусство.
Надо честно признать, что и сама поэзия кое-что сделала для того, чтобы ее перестали воспринимать как хлеб насущный: она отказалась от множества инструментов, придававших ей силу и очарование. Верлибр — особенно попадая в неумелые руки — разрушил музыку; ирония разъела лирику, хотя опять-таки в умелых руках она способна обновить ее и спасти (как было, например, у Олейникова, как бывает сегодня у Лосева, у Иртеньева…). Но плохие поэты были всегда и ремесла не компрометировали — не они, в конце концов, делают погоду. Хороших и сегодня хватает, но их никто не слышит, и тут не поможет никакой день поэзии в исполнении ЮНЕСКО: современный поэт — совсем не тот универсальный лекарь, не тот шаман и пророк в одном лице, какого мы знали. Я на этот современный типаж насмотрелся, посещая всё те же фестивали и праздники поэзии, их по всему миру сотни. Это безобидный городской сумасшедший, с милыми чудачествами вроде хождения босиком, стеклянного потолка в спальне или ручной шиншиллы на привязи. Он немного занимается спасением китов или редких видов микробов. Он разъезжает по фестивалям и читает стихи без рифмы, это его единственное занятие. Иногда он подписывает воззвания за мир во всем мире. В разговоре и повседневном общении он ведет себя так, чтобы его, не дай бог, не приняли за нормального. Тиражи у него — от ста до пятисот экземпляров. Для наиболее буйных устроены специальные лепрозории в домах творчества, чаще всего на уединенных островах Скандинавии. Толку от этих домашних животных — равно как и вреда — ноль. Сегодняшних подростков в Австралии, России, Штатах и Европе роднит по большому счету одно — они не помнят наизусть ни одного стихотворения. Впрочем, я и сам все реже их вспоминаю, хотя знаю наизусть тысячи три. А почему? А больно.
У Гумилева в «Шестом чувстве» — никуда не девается эта привычка ссылаться на стихи как на истину в последней инстанции! — ревет в диком порыве непонятного вдохновения «тварь скользкая, почуя на плечах еще не появившиеся крылья». Сегодня она воет, утратив их. Стихи сегодня мучают, как напоминание о том, чего не будет уже никогда; о том, к чему мы были причастны — и что утратили, кажется, навеки. А может, и не навеки — но тогда еще страшней думать, какой ценой это можно вернуть.
В общем, «Молчите, проклятые струны». И если все вышеизложенное — только мои частные проблемы, я буду поистине счастлив. Но, как правило, те из поэтов, которые активней других проводят фестивали и уверяют в своей востребованности, — пишут хуже всех.
23 марта 2009 года
Флаги без башни
Семьдесят лет назад, 1 апреля 1939 года, умер от разрыва сердца Антон Макаренко. За две недели до этого он прошел парткомиссию Союза писателей и в конце апреля должен был вступить в ВКП (б). О том, почему он так задержался со вступлением в партию, Макаренко отшучивался: из-за пацанов не было времени ни получать высшее педагогическое образование, ни жениться, ни подавать заявление. Жене он, однако, писал, что давно вступил бы в партию, да подходящей партии нет: кругом «шпана». В девяностые это дало некоторым исследователям (в частности, замечательному марбургскому специалисту, основателю немецкого центра по изучению Макаренко Гетцу Хиллигу) шанс реабилитировать его уже перед новой эпохой; появилась даже концепция (о ней много писал Вячеслав Румянцев), согласно которой Макаренко строил капитализм в отдельно взятой колонии, поскольку колонисты сами зарабатывали и сами распределяли выручку, без всякой уравниловки. Думается, Макаренко не нуждается в такой реабилитации, и строил он не капитализм, но примерно тот социализм, который мечтался большинству революционных романтиков в первой половине двадцатых. В тридцать восьмом этот социализм вступил в решительное противоречие с новой практикой, и Макаренко имел все шансы погибнуть вместе с большинством единомышленников. Судьба его схожа с трагическим случаем другого прозаика — Александра Авдеенко, автора неопубликованного романа «Государство — это я». Истреблялись в первую очередь люди, искренне полагавшие, что государство — это они. Государство — это совсем другой человек, о чем им и напомнили очень скоро под предлогом их стилистической беспомощности. Сталин на совещании в ЦК ругал Авдеенко именно за то, что у него нет «ни голоса, ни стиля». Аналогичному разносу в 1938 году подвергся Макаренко — за «Флаги на башнях». Эта полемика интересна, к ней стоит вернуться.
В журнале «Литературный критик» работал замечательный литературовед Федор Левин (1901–1972), друг Платонова, автор монографии о Бабеле, отважный защитник словесности от идеологического кнута. Именно Левин в тридцать восьмом осторожно, хоть и язвительно, стал критиковать «Флаги на башнях». В статье «Четвертая повесть А.Макаренко» он дал читателю понять, что перед ним социальная утопия, имеющая мало общего с реальностью; что Макаренко идеализирует и абсолютизирует свой опыт, а пишет все слабее. Это было беспрепятственно напечатано и даже подхвачено, несмотря на негодующие отклики самих воспитанников Макаренко, героев повести, утверждавших, что в ней все правда. Одновременно в «Литературной газете» появилась пародия Александра Флита (вот уж злюка, куда Архангельскому) «Детки в сиропе. Фрагмент медового романа»: «Еще весеннее солнышко блистало на небосклончике в пурпуровом закатике, как прибывшему утром в колонию очаровательному Петьке стало стыдно за себя и за свое прошлое. Он, улыбаясь, переродился к всеобщему удовольствию всей белоснежной и нарядной бригады. Петькины розовые ручонки в ослепительно белых манжетиках весело тянулись к коллективу».
Парадокс заключается в том, что и Флит, и Левин пережили большой террор и самого Сталина: обоих, правда, громили в 1947 году — Левина за поддержку Платонова, Флита за пародии в «Ленинграде», — но тем и ограничились. В 1938 году Макаренко был опаснее своих литературных оппонентов, не веривших в дело создания нового человека и не особенно это скрывавших. Тогда в это вообще уже мало кто верил. Горький — главный апологет этой антропологической революции, доходивший в ее пропаганде до восторженного очерка о Соловках или книги о Беломорканале, — был последним, кто пытался отстаивать ее. К 1939 году в СССР победила безнадежная архаика — палочная дисциплина, египетская пирамида. Макаренко надолго подверстали именно к этому проекту, хотя сталинцы были вовсе не сторонниками революции, а ее могильщиками.
1 апреля 1939 года, день скоропостижной смерти Макаренко, был границей, отделявшей революционную педагогику от контрреволюционной. И для расправы с этой революционной педагогикой годился даже классово чуждый элемент — скептики, гуманисты, эстеты, нашедшие приют в журнале «Литературный критик», тоже прикрытом в свой час. Они для сталинизма приемлемей и безопасней, чем Макаренко с его откровенно революционным методом воспитания в людях чувства собственного достоинства. Только это он и воспитывал, поскольку человеку, уважающему себя и пребывающему в статусе хозяина страны, хулиганство и воровство ни к чему. Он и так господин природы и равный совладелец Вселенной. Не зря Перцовский по кличке Перец, один из любимых воспитанников Макаренко, говорил: «Мы жили при коммунизме. Так нигде не было и больше никогда не будет». Куряжская и Броварская коммуны дали сотни героев войны, ученых, новаторов — но после войны их опыт оказался неповторим. Я еще застал их. Это были странные, умные люди, деловитые, быстрые, говорившие об «Антоне» без придыхания, не как апостолы о Боге, а как дети о хорошем отце.
Макаренко в самом деле придавал исключительное значение труду, но не тому, унылому и бессмысленному, которым без толку мучили в послевоенных школах (мог ли, кстати, Макаренко вообразить себе такой ужас, как раздельное обучение?!). Его амбиция была в том, чтобы руками бывших беспризорников делать лучшие в СССР фотоаппараты «ФЭД» и зарабатывать реальные деньги. Он умел увлечь неосуществимой задачей — но только неосуществимое и привлекает сердца. Он в самом деле предлагал воспитанникам небывалую степень свободы, воспитывал воров доверием, а беглецов — безнадзорностью, а единственная попытка одного из дежурных сорвать крестик с новенького колониста, сельского подростка, вызвала его жесткую отповедь (рассказ «Домой хочу»). Макаренко отнюдь не был сторонником палочной дисциплины — и, более того, окорачивал детей, когда они начинали в это заигрываться (что говорить, у них есть такая склонность — военизированные отряды, штабы и форма всегда привлекательны, вспомним хоть Тимура с его командой). Осмысленный и оплачиваемый труд, самоуправление, доверие — три кита, на которых стояла его система, принятая во всем мире, но оплеванная на Родине.
В какой степени она приложима к другим коллективам и временам — вопрос обсуждаемый; существует дилетантское мнение, что всякая авторская методика работает лишь у автора, но системы Станиславского, Сухомлинского или Спока давно стали универсальны. Воспитание — не только авторская работа, но и точная наука. Иной вопрос, что педагогика Макаренко немыслима без общественного контекста, без общенациональной утопии: именно поэтому захлебнулась, скажем, «коммунарская методика», для пропаганды которой так много сделал блистательный Симон Соловейчик. Новым коммунарам нечего было строить, у них не было ни своего «ФЭДа», ни перспективы строительства первой в мире справедливой страны: им оставалось наращивать экзальтацию и играть в то, что было для куряжцев или броварцев жизнью. О применимости макаренковских методов в сегодняшней России, которая ничего не строит, а лишь латает фасад и яростно одергивает всех, кто указывает на пятна гнили, можно, я полагаю, не распространяться, чтобы не травить душу. Здесь любой класс педагога-новатора и почти каждая коммуна немедленно вырождается в секту с самыми катастрофическими последствиями для воспитуемых, а проблема беспризорности — не менее острая, чем в двадцатых, — решается в основном за счет частных усыновлений, которые, во-первых, слишком малочисленны, а во-вторых, часто приводят к трагедиям вроде той, какую Нина Горланова и Вячеслав Букур описали в романе «Чужая душа», а Елена Арманд — в блестящей книге «О Господи, о Боже мой! Педагогическая трагедия». Сегодня наша педагогика — башня без флага, а книги Макаренко — памятники грандиозного эксперимента — флаги без башни.
Так что в исторической перспективе Федор Левин и Александр Флит оказались, бесспорно, правы. Не правы они в одном: «Флаги на башнях» написаны очень хорошо, гораздо лучше «Педагогической поэмы». Лежит на этой книге какой-то закатный, прощальный отблеск — «так души смотрят с высоты на ими брошенное тело».
1 апреля 2009 года
Сотрудничество со следствием
75 лет тому назад, в ночь с 16 на 17 мая, в Москве был арестован Осип Мандельштам. Этот арест — одно из самых загадочных событий в истории российской литературы: донос в деле 4108 отсутствует, доносчик неизвестен, повод к аресту непонятен.