Статьи из газеты «Известия»
Шрифт:
Надо сказать, это было выдающееся ноу-хау, и сам Нострадамус — гениальный поэт, чьими таинственными и страшными образами вдохновлялись сочинители всех последующих пяти веков. Все эти гиганты, встающие из морей, змеи, запущенные в клетку к детям короля, разрушенные скалы, пропитанная кровью земля, падающие с небес крылья, колеблющиеся башни и непрерывные военные столкновения, которым предшествуют загадочные четыре услышанных «нет» и одно неуслышанное «да», — блистательно подобранный антураж, повлиявший на европейскую лирику не меньше, чем в XVIII веке поэмы Оссиана с их дикими кельтскими страстями. Нострадамус, пророк он или нет (а никаким пророком он не был, ибо его предсказания приложимы ко всему, от мирового катаклизма до вашего личного падения со стремянки), создал собственный художественный мир, в котором континенты трясутся, реки алеют от крови, центром мира является Франция, а на восток от нее простираются таинственные варвары, вечно сводящие друг с другом свои мрачные счеты. География Нострадамуса узка и убога, как средневековая карта, на которой нет половины нынешнего мира; все апокалиптические события разворачиваются на крошечном пятачке, и потому толкователи вынуждены то отыскивать Нью-Йорк в Марселе, то выводить кубинскую революцию из потрясений в Вероне. Все эти натяжки могли бы составить сюжет отдельного детектива, но мы не разоблачаем Нострадамуса, а лишь призываем увидеть в нем гениального поэта, чьим опытом воспользовались тысячи авторов так называемой суггестивной лирики.
Дело в том, что поэзия — как и живопись, впрочем, — развивалась по прелестной, хотя и опасной схеме: прочь от жизнеподобия, вперед, к максимально широкому толкованию! Разумеется, такое развитие способствует универсализму, когда любой желающий может вчитать в стихи (всмотреть в картину) что угодно — и в результате лирика утешает максимальное количество страждущих, а абстрактная живопись приобщает к искусству миллионы профанов. Риск в том, что очень скоро грань между поэзией и бредом, искусством и шарлатанством стирается ко всем чертям, что мы и наблюдали в последних судорогах метаметафоризма, — но возможны и чрезвычайно впечатляющие результаты: таинственность не вредит поэзии и, более того, входит непременной составляющей в любой крупный успех. Возьмем Блока: «пять изгибов сокровенных» как только не трактовали, преимущественно в эротическом смысле, — тогда как речь шла о пяти переулках, по которым молодой Блок следовал за Любой Менделеевой, незримо провожая ее с курсов, но кому какое дело! Рембо в последних фрагментах «Лета в аду» тоже наверняка имел в виду что-нибудь конкретное, а пресловутые цвета звуков в его сонете «Гласные» точно совпадали с цветами букв в его детской азбуке, но это опять-таки никого не волнует, а важно, что красиво. «А — черный, белый — Е, И — красный, У — зеленый, О — синий; тайну их скажу я в свой черед. А — бархатный корсет на теле насекомых, которые жужжат над смрадом нечистот». Никакой тайны он в свой черед, конечно, не сказал, но впечатление произвел оглушительное. Нострадамус подарил лирике универсальный рецепт — сильные, яркие до гротеска образы плюс предельная размытость фабулы; в итоге получаем романтическую картинку, которая с равной легкостью может обозначать супружескую неверность, взрыв вулкана Кракатау или распад правящей коалиции на Украине (тем более что по сути все это очень похоже). Ведь все на свете, все в человеческой истории красиво, загадочно и катастрофично, а кто думает иначе, пусть читает Маркса, у него все скучно, как кирпичная труба.
Есть и другая тенденция — высмеивать все эти ложные красивости и загадочности, как сделал, например, Рабле, спародировав Нострадамуса… до Нострадамуса: в «Гаргантюа и Пантагрюэле», первая книга которого вышла в свет за 15 лет до центурий, есть поэтический текст, полный высокопарных нелепостей. «Вот тот герой, кем кимвры были биты, боясь росы, по воздуху летит. Узрев его, народ во все корыта влить бочки масла свежего спешит. Одна лишь старушонка голосит: „Ох, судари мои, его ловите, ведь он до самых пят дерьмом покрыт, — иль лесенку ему сюда несите“». По-моему, это очень похоже на Нострадамуса: см., например, «В религиозной сфере большое наказание доносчику, зверь в театре ставит спектакль, изобретатель возвеличен самим собой, из-за сект мир станет путаным и схизматичным». Как хочешь, так и понимай. Мне еще очень нравится, как у него там в одном месте «ремесленники будут истреблены повсюду». Господи, ремесленники-то чем ему не угодили? Но в образную систему почему-то ложится. И средневековая Европа в самом деле была такой — лихорадочной, трясущейся, кровавой, верящей звездам, чумной, пиршественной, ни о чем не говорящей прямо; Нострадамус действует на умы как рыцарская баллада, как полуистлевший манускрипт, и почти вся мировая лирика обязана ему множеством ценных лейтмотивов, по-своему не менее ярких, чем сквозные метафоры Откровения.
Иное дело, что методами Нострадамуса широко пользуются и шарлатаны во всех сферах — от лирики до политологии, — и у всех срабатывает, ибо, как гениально заметил Леонид Леонов, чей роман «Пирамида» пронизан нострадамусовской пышной эсхатологией, — «Все достоверно о неизвестном». Но это нормально — им же нужен какой-никакой птичий язык, чтобы предсказывать обтекаемо. Нострадамус подарил им не худшую лексику — во всяком случае его предсказания интересней прогнозов Белковского, Павловского и Бжезинского, вместе взятых. Дело в том, что на все вопросы о будущем можно достоверно ответить единственным способом, который был продемонстрирован нам всем сравнительно недавно: «Когда выпадет снег? — Когда Бог даст». Правда, Нострадамус выразился бы красивее: «Когда великан восстанет из-за Пиреней, а злобный карлик испустит дух, предварительно пролив кровавый дождь на башню Греха и Сострадания». Хорошо, впрочем, и то, что Нострадамус по крайней мере не обещал всем вопрошающим сплошного благоприятствования и регулярных выплат. То есть кое-какая совесть у него все-таки была.
16 декабря 2008 года
Ой, доска кончается
Сначала — вынужденная уступка языческим верованиям, поскольку на Новый год без этого не обходится. Даже советская власть, на что была материалистична, давала в последней декабрьской «Международной панораме» обязательный сюжет из Японии, где сквозь зубы рассказывалось о местном гороскопе — типа что есть и в чем встречать, а потом жизнерадостно сообщалось, что и этот год, будь он Быка или Крысы, не принесет облегчения японским безработным, потому что инфляция.
От фамилии я не то чтобы натерпелся — само собой, во всех коллективах, от армейских до редакционных, называешься Быком, Бычарой или в крайнем случае Быкманом, и не сказать, чтобы меня это сильно коробило. Летом я с детства живу на даче, рядом коровий выгон, и хотя совхоз «Чепелевский» в девяностые пребывал в упадке, коровы продолжали пастись на опушке нашего весьма грибного леса, и дачники небрезгливо собирали ценный коровяк для полива огурцов. Быков я там навидался выше крыши. Сверх того, во время журфаковских практик считалось обязательным окунать людей, интересующихся культурой или историей, в сельское хозяйство или автопром, так что, пока я не трудоустроился, меня активно засылали в колхозы, и о доярках я писал регулярно. В результате этих наблюдений я установил, что называться быком не обидно: это животное умное, упрямое, сильное, трудновыводимое из себя, но если уж выведено — просить прощения бесполезно. Не знаю, как в остальном мире, но без всех этих прекрасных свойств в России делать нечего. Есть на кого равняться. Кроме того, быки привязчивы. Им не чуждо чувство ответственности. Быку всю жизнь приходится защищать корову, добрую, щедрую, полезную, в некоторых культурах — священную, но совершенно растяпистую. Взгляните в эти бесконечно грустные карие глаза: одно слово — корова. Добавим, что в российской фразеологии «теленок» — обозначение доброго, сильного и рассеянного мальца, доверчивого до крайности и мало способного к самозащите; если бы его доверие реже обманывали, глядишь, он так и дожил бы до бычьих лет в пьербезуховском состоянии, но жизнь у скотов, известно, скотская. В общем, бык всяко лучше, чем крыса, умнее, чем овца, сильнее, чем кролик, добрее, чем дракон, и вернее, чем кошка. Что означает «желтый земляной бык», я, по совести, не понимаю, потому что земляным бывает червь, и вообразить маленького, желтого, кольчатого быка, роющегося в почве, я не в силах при всем желании. Желтого — могу, в совхозном стаде был такой бык Борька, светло-рыжего, золотистого оттенка и довольно кроткого характера. Так что «желтый» и «мирный» применительно к быкам для меня синонимы.
В мифологии быку не на что жаловаться: не забудем, что именно бык украл Европу. На случай, если всем быкам захочется красть Европ, дочерей финикийских царей, — в Риме была придумана пословица: что позволено Юпитеру, того нельзя быку; но в этом-то и главная сложность. На нем же не написано, что он Юпитер. Положим, в «Метаморфозах» указано, что бык был с виду непростой — ослепительно белый, как девственный снег, но Серов на моей любимой картине взял и нарисовал его красным (предчувствуя, очевидно, превращение Восточной Европы в соцлагерь), так что отличить верховное божество среди обычных быков до сих пор проблематично. Ты ему что-нибудь запретишь, а он Юпитер — и как ты будешь выглядеть? На всякий случай быкам стараются не противоречить, вследствие чего многие Европы благополучно уводятся в стойло.
Литературные ассоциации не менее богаты. Маяковский предлагал модифицировать корриду — приделать к рогам быка пулемет, стреляющий по зрителям, и я двумя руками за это усовершенствование. «Дней бык пег, медленна лет арба» — ну и хорошо, потому что когда она слишком несется, колеса отваливаются, а пассажиры массово вылетают за кордон. Народной песней сделалось стихотворение украинского просветителя Степана Руданского, более чем приложимое как к украинской, так и к российской экономической ситуации: «Гей-гей, волы! Зерно поспеет, зальются золотом поля, вернет с излишком пот кровавый святая горькая земля. Минуют тяжкие заботы, настанут дивные деньки — чего ж вы встали, мои дети? Чего ж вы встали? Гей, быки!». Но самый знаменитый текст — конечно, «Идет бычок, качается», стихотворение совершенно про меня да и про львиную долю россиян, ежеминутно ожидающих кризиса: никакая стабильность этого навыка не отнимает. «Ой, доска кончается, сейчас я упаду!» — нормальное самоощущение человека, на чьей памяти сначала рухнула советская империя, затем либерализм, потом гламур, а скоро, кажется, крякнется и все постиндустриальное общество. При этом бычку невдомек, что с окончанием доски вовсе не кончается прогулка, что можно перейти, допустим, на линолеум или паркет, всюду жизнь, — нет, он умеет только по доске. При этом она все равно кончится, и придется адаптироваться к новым реалиям, и уже раз шесть в своей жизни бычок это успешно проделывал, — но страшно всякий раз по-новому, как перед рождением или смертью. Барто точно уловила главную черту бычка — консерватизм. Нет бы сказать: «Здравствуй, новая жизнь!».
Как-то так получается (в двенадцатилетние циклы в отличие от японских гороскопов я склонен верить), что год Быка непременно оказывается рубежным, знаменуя собой окончание некоей доски. 1997-й, между прочим, — начало американской рецессии и того самого азиатского кризиса, который в конце концов вызвал наш дефолт-1998; внутри России Лужков рассорился с Ельциным, что и предопределило предвыборную конфигурацию 1999 года с возвышением Владимира Путина. 1985-й — перестройка. 1973-й — разрядка (и одновременно, как ни странно, погром диссидентского движения в России, в феврале следующего года вышлют Солженицына, началась антисахаровская кампания). 1961-й — Гагарин и XXII съезд КПСС с выносом Сталина из Мавзолея. 1949-й — борьба с космополитизмом и торжество густопсовой реакции. 1937-й — большой террор. 1925-й — Сталин разгромил оппозицию и установил фактически единоличную, аппаратную власть. 1913-й — трехсотлетие дома Романовых, предвоенный пик русского развития, год, который Ахматова считала последним годом России (Георгий Иванов был с ней согласен). 1901-й — отлучение Толстого от церкви, окончательный раскол между обществом и властью. 1889-й — II Интернационал (и, кстати, историческое решение о провозглашении Первомая Днем рабочей солидарности). 1877-й — Балканский кризис и небывалый русский общественный подъем. В общем, каждый год Быка — начало резкого и, как говаривали при Горбачеве, судьбоносного поворота: чаще, как показывает русская статистика, — к свободе, реже — к диктатуре. Но в год Быка принимаются решения, которые долго оттягивались, и выходят на поверхность тенденции, которые прятались.
Это произойдет и сейчас, не сомневайтесь. Потому что слишком долго пытались жить, не называя вещи своими именами; потому что привыкали терпеть ложь, безвкусицу и бесправие во имя «стабильности», — а тут стабильность и кончилась. Можно долго существовать в полусне, но однажды доска кончается — и надо что-то с этим делать. Можно, конечно, паниковать, ломать руки, можно, напротив, быковать, что тоже в нашем бычьем характере — но в любом случае приходится действовать. И лучше бы при этом играть на повышение, что и предопределено нашей бычьей природой: вспомните, кто бронзовый стоит на Уолл-стрит.