Статьи из газеты «Известия»
Шрифт:
Проще всего объяснить триумф фантастики кризисом прочей литературы. Некоторый кризис имеет место — мейнстрим оказался неустойчив перед новыми болезнями и поветриями. Повеяло постмодерном — и из «серьезной прозы» исчезли сюжеты, конфликты, динамика. Настал рынок — мейнстрим принялся неумело играть в желтизну, неловко развратничать и постреливать. Запахло державностью — и литература среднего вкуса для среднего класса стала наливаться тяжелым, вязким пафосом. Всех этих эпидемий фантастика (в большинстве образцов) счастливо избежала, а державность началась там давно (скажем, у В. Рыбакова) и была исполнена на порядок качественней. Фантастику не тронул ни постмодерн, ни рынок — цитатна она была всегда, в расчете на умного и опытного читателя, а увлекательной обязана быть по определению. Ей жиреть не положено — нужен крепкий сюжетный мускул и ни грамма лишнего веса. В этом жанре выживают те, кто умеет рассказывать истории с неочевидным финалом, и чтоб по ходу обязательно несколько раз смешно, а все остальное время страшно.
Но это объяснение недостаточное: у нас мейнстрим ослабел, а во всем мире социальная проза, нон-фикшн и семейные истории продолжают оставаться на уровне, никакие литературные моды их не портят. Тем не менее фантастика и там переживает бум, «Гарри Поттер» тому порукой. Одно время казалось: дело именно в установке на детское восприятие — в «Гадких лебедях» уже было предсказано, что возрождение (или гибель) человечества придет через детей. Тот, кто завоюет их, подчинит будущее. Фантастика нашла путь к будущему: стала по преимуществу детской. Мне и поныне встречаются подростки, к 12 годам прочитавшие всех Стругацких, освоившие Хайнлайна и Саймака, наизусть цитирующие Ефремова и Булычева. Предыдущие поколения этих детей выросли, состоялись и запомнили всех, кто помогал в духовном росте. Их детство совпало с наивысшим расцветом фантастики — 60-70-ми годами, когда у фантастов искали ответа на мировые вопросы. Что удивительно — находили. Иногда кажется, что на многие шалости фантастического цеха цензура смотрела сквозь пальцы: какой с них спрос — чтиво… Это чтиво со временем взяло и упразднило советскую власть. Были и прочие обстоятельства, но решающим оказалось то, что пришли люди, выросшие на «Полдне», «Попытке к бегству» и «Пикнике на обочине», не говоря про Уиндэма, Азимова, Брэдбери, Гансовского и Михайлова. Хорошо это или плохо — отдельный вопрос; но мокрецы завоевали детей и разрушили город, и нынешнее засилье тупости и попсы — часть их тактики. Беда не в том, что мокрецы жестоки, — мало Баневых, готовых им противостоять.
Но, думаю, и эта причина не главная: не дети определяют литературную конъюнктуру. Дело в том, что традиционный реализм обращается как раз к тому, что уводит от настоящей жизни: социальному неравенству, бедности, богатству, зависти, болезням, старости, бюрократизму, страстишкам — словом, к быту. А все это отнюдь не является жизнью — это формы бегства от нее. Жизнь — это великие вопросы и противостояния, страсти и чудеса, герои и злодеи; и фантастика обращается к ним напрямую, презрительно игнорируя мелочи вроде «где работает» и «что ест». Чем и отличается от мейнстрима (говорю о лучших образцах жанра, а не о примитивных эпигонах, пишущих те же детективы или братковско-производственные романы с заменой «Бентли» на звездолет, а биты на бластер). Фантастика обращена к самой сердцевине жизни, к тому, что и делает ее жизнью, и очищает реальность от шелухи, которую многие как раз и склонны принимать за правду. И тогда жизнь немедленно предстает чудом — каковым и является. И читатель, как показывает опыт, охотнее верит этому чуду, чем глубоко правдивым историям о борьбе честной девушки за место на Рублевке или о похудании офисного планктона.
29 апреля 2008 года
Вещество Победы
Мой дед, прошедший всю войну и неохотно отпущенный в запас в 1947 году в звании майора артиллерии и должности помпотеха полка, был человеком легким, веселым и необыкновенно надежным. В критических обстоятельствах я замечал у него на лице усмешечку, хорошо знакомую ветеранским детям и внукам: я видывал ее и у Василя Быкова, рассказывавшего, как его травят наймиты Лукашенко, и у Виктора Астафьева, которого тоже травили былые товарищи по почвенному лагерю, и у Булата Окуджавы, на котором после 1993 года отыгрались за всех прочих подписантов «письма сорока двух». Усмешка эта обозначала не то чтобы вечное «прорвемся», но скорее бесконечное презрение к обстоятельствам, сознание их ничтожности. Не то чтобы они казались ничтожными на фоне фронтового опыта — нет, я уверен, что и Быков, и Окуджава, и Астафьев, и дед на фронте усмехались точно так же. К опасности нельзя привыкнуть — но ее можно презирать. Война давала знание об абсолютной цене вещей — то внутреннее спокойствие, с высоты которого бытовые проблемы просто неразличимы, а улюлюканье предстает комариным писком.
сегодня виден внутренний покой, почти невозможный в сегодняшних людях, доверху полных зыбким киселем. Но тогда он был особенно заметен, и именно о нем был снят «Белорусский вокзал» — лучший из фильмов о поколении победителей; фильм, оказавшийся в конечном итоге о том, что ни годы бытовых унижений, ни вынужденный конформизм, ни старость, ни сама смерть никогда не расформируют десятый десантный батальон. Герой Папанова мог пасовать перед наглым молодым начальником, но в решительный момент убийственным ударом сшибал с ног сытого жлоба. Герой Леонова мог годами валяться по госпиталям, терять друзей, нищенствовать — но категорически неспособен опуститься до зависти. Фронтовики — лучшее советское поколение, те, кого Александр Секацкий в наши дни так точно назвал «воинами блеска». Согласитесь, это шире и привлекательней «воинов света» — перед нами не просто победившее добро, но еще и форс, шик, фарт, риск, черный юмор, сардоническая насмешка над любыми обстоятельствами; это целый кодекс чести человека, прошедшего огни и воды, да так никогда и не демобилизовавшегося. Это поколение сверхлюдей, совершивших сразу два подвига: они не только спасли Родину от внешнего агрессора, но сумели освободиться и от внутреннего, верховного, и никакие послевоенные репрессии уже не вернули их в стойло. Их руками и умами создавалась оттепель. Они помнили, как драпало начальство и пасовали идеологи. «Нас оставалось пятеро в промозглом блиндаже, командованье спятило и драпало уже, — и, отдаленный слыша бой, я, жалкий раб Господен, впервые был самим собой, впервые был свободен», — написал об этом Владимир Лифшиц, но напечатать, понятное дело, смог только под псевдонимом, выдав себя за американского поэта Джеймса Клиффорда, погибшего в 1944 году. Отблеск этой свободы, этого презрения и этой способности совершать невозможное на них до сих пор отчетлив, сколько бы их ни лакировали, ни приглашали на уроки мужества и ни делали адресатами слюнявой фальшивой лирики.
Дед мог так усмехаться в «Запорожце» под проливным дождем, когда ломались дворники и ни черта не было видно; и в ответ на сообщение врача, что у него инфаркт; и в лицо молодому начальнику, который тоже порывался на него орать. Он редко рассказывал о войне, как большинство ветеранов, а если рассказывал — это всегда был авантюрный роман, скорей плутовской, чем героический. Вообще они с редким упорством забывали войну, почти каждый большой поэт фронтовой генерации написал об этом. Левитанский — «Ну что с того, что я там был…». Окуджава — «Не помню зла, обид не помню…». Слуцкий: «Впрочем, это было так давно, что как будто не было и выдумано» (хотя он же признал ниже, что «есть жестокая свобода — помнить все страдания, до дна», но он же и показал на личном опыте, как за эту свободу расплачиваются). Высший пилотаж — забыть, как именно это было, выгнать из памяти цену, какой куплен этот опыт, — но сам опыт сохранить, чтобы в нужный момент он сработал, как неразорвавшаяся бомба в старом подвале. Фактическая сторона дела ушла, но приобретенное знание о жизни — о том, что в ней чего-то стоит, а о чем-то можно не думать вообще, — сохранилось; кто сумел проделать над собой эту операцию — тот и выжил, и сохранил рассудок. Иногда мне кажется, что последний ветеран не будет помнить вовсе ничего — и этим купит бессмертие. Факты уйдут, останется чистый опыт сверхчеловеческого.
Что это за опыт? Томас Манн в финале «Романа одного романа» высказал симпатичную мысль о благотворности абсолютного зла — оно не допускает моральных колебаний и отковывает героев. Фашизм преподал миру урок, до сих пор еще не вполне забытый. Ветеранам довелось победить то самое манновское абсолютное зло, насчет которого двух мнений быть не может. Это и есть опыт сверхчеловечности. Нас не должна обманывать их сегодняшняя старость. У такого опыта нет возраста. Их можно представить — и увидеть — немощными, но нельзя вообразить униженными.
На них лежит отсвет, эманация победы, ее радиоактивное вещество. Разумеется, эту победу пытались отнять, как все другие: говорили о том, что война выиграна заградотрядами, что мясорубку попросту завалили мясом, что в дело вступил генерал мороз и т. д. Но достаточно посмотреть, как ветераны этой войны управляются с любой работой, — чтобы понять, каковы они были в молодости и какой именно труд их так закалил. Человек, которому удалось невозможное, не спасует ни перед чем. Почти у всех советских генераций — даже таких грандиозных, как большевистская, сколько бы ее ни принижали, — умудрялись отнять победу; иногда они отнимали ее сами у себя. Только военное поколение одержало викторию, которую нельзя отнять; для этого надо было четыре года провести в прямом и близком соседстве смерти. В них актуализовалась главная, вероятно, русская черта: способность усмехнуться и подмигнуть в самый критический момент. Ни у одного народа нет такого количества пословиц и поговорок о том, что смерть — фигня, о том, что дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Это и есть предельный опыт — когда четыре года (а кто-то — полгода, а кто-то — неделю, не важно) пребываешь на последнем рубеже, дальше которого заслать некуда. Думаю, подобное мироощущение было у декабристов — воспитанное двенадцатым годом, оно укрепилось в Сибири.
Сегодня нещедрой рукой выдает автомобили и разрешает в День Победы бесплатные звонки. Но этим их не унизишь и не купишь. Жаль только, что этот опыт не наследуется.
Внуки будут расспрашивать нас о них. Надо успеть запомнить, что они легкие и веселые люди, умевшие усмехаться так, что тут же становилось не страшно.
8 мая 2008 года
Коли, коли остро!
Граф Калиостро — он же Джузеппе Бальзамо, он же маркиз де Пеллегрини, маркиз Анна, граф Феникс, граф Гарат, Бельмонте, Тискио, Мелина и т. д. — отметит 2 июня этого года свое 265-летие. Нет сомнений, что старик отметит праздник шумной гулянкой и сожрет не одну тарелку любимых спагетти с базиликом, а может, и совершит для гостей небольшое перерождение — хотя сдается, что полукруглый юбилей еще не тот повод. Думаю, он перерождается раз в 50 лет, не чаще: очень уж травматичный процесс. Три дня беспамятства, испарина, полная смена кожи, волос и зубов, потом каменеешь, как мертвый, и только потом страшное забытье переходит в ровный глубокий сон. А что вы хотите — за бессмертие надо платить!
Идею о бессмертии Калиостро первой выдвинула Блаватская, в 1890 году посвятившая памяти коллеги апологетическую статью в журнале «Люцифер». По Блаватской, Калиостро был не шарлатаном, а великим духовидцем и оккультистом, жертвой невежества и трусости неблагодарных современников. Почему же, так хорошо предвидя будущее и умея превращать все во все, он дал себя схватить и заточить в замок на скале близ Тосканы? А кто вам сказал, что он умер в этом замке? Где могила? Кто видел его мертвым, в конце концов?! Ушел наш голубчик, как уходил из Бастилии, как избежал смерти в 1795 году. Как за 8 лет до того избежал костра: папе римскому Пию VI незнакомец передал записку, в которой было только одно слово, и папа заменил казнь пожизненным заключением, а на приготовленном костре были сожжены библиотека Калиостро и его снадобья, посредством которых он, по слухам, превращал свинец в золото. Впрочем, он и без снадобий умудрился в замке св. Льва превратить ржавый гвоздь в трехгранный стилет дамасской стали, после чего наблюдение над ним было усилено. Но для истинного оккультиста преград нет. Выпил снадобье, окаменел, был принят за мертвого, выдан жене и сбежал, ясно же. Сомневаться может лишь человек, никогда не сталкивавшийся с графом Калиостро в реальности.