Статьи из газеты «Известия»
Шрифт:
Я не очень представляю себе, что рисовал бы Уорхол сегодня: он был человек эволюционирующий, чуткий к духу времени. Весьма возможно, что к его циклу «автокатастроф» добавился бы цикл работ с падающими «близнецами», но не исключаю, что в духе новой серьезности он вернулся бы к традиционной живописи: может быть, сельские пейзажи… играющие дети… Он нашел бы, куда вывернуть, и в любом случае не стоял бы на месте. Между тем Илья Глазунов, его младший брат, рисует ровно то же самое, что и в последние сорок лет, потому что ООП — в отличие от обычного общества потребления — не эволюционирует никак. У него нет сознания своей греховности и ущербности, оно не видит себя со стороны, никогда не успевает окончательно распасться и рассчитано, по сути, на вечность. И когда ему в тысячный раз впаривают все ту же «Русскую красавицу» как символ его духовности, оно с готовностью поглощает этот продукт, искренне веря, что он гораздо лучше супа Campbell.
Значит ли это, что неограниченное потребление в моей системе ценностей лучше ограниченного? Пожалуй, да. Оно честней.
4 августа 2008 года
Луковая опера
24 августа 1938 года, ровно 70 лет назад, родился термин «мыльная опера». Главный редактор журнала Christian Century Чарльз Клейтон Моррисон (1874–1966) в редакционной статье обозвал дневные радиомелодрамы «мыльными операми», поскольку «заплакать над этой ерундой можно только при помощи мыла». То есть, по-нашему говоря, это луковая опера — потому что российский народ чаще плачет от лука, чем от мыла. Такова по крайней мере наша идиоматика.
Объяснений этому ярлыку давали множество: по одной версии главными спонсорами большинства сериалов в тридцатые годы — да и потом — выступали неразлучные Procter & Gamble, до которых в 1931 году дошло, что лучший способ рекламы — это пятнадцатиминутные юмористические радиошоу из жизни домохозяек. Они там обсуждают свою, допустим, личную жизнь, а в перерывах интересуются: ты все еще кипятишь? А чем ты плиту отмываешь? Хорошо, а мальчика ты моешь каким шампунем? Потому что я, знаешь, мою таким-то, и он жалуется, что режет глазки. Да? А я таким-то, и у нас не режет… Практика показала, что публика слушает эти диалоги с наслаждением, потому что чувствует себя значительно умнее героинь и от этого тащится. По другой версии мыльные сериалы назывались так потому, что домохозяйки во время их слушания все время что-нибудь стирали. Как видим, все это не выдерживает критики. Они мыльные потому, что замыливают глаза.
Но термин Моррисона прижился, поскольку в самом словосочетании «мыльная опера» передается суть сериального продукта. Пастернак, говоря о скрябинской «Поэме экстаза», замечал, что название этого революционного сочинения «отдает тугой мыльной оберткой», и в самом деле «Поэма» и «Экстаз» были бы идеальными названиями для мыла, а не для сложного симфонического op. 54. Мыльный — значит, пафосный, раздутый, как пузырь, обильный, как пена, и совершенно пустой внутри. Мыло превосходно пахнет, если оно, конечно, не хозяйственное (хотя некоторым нравится и его крепкий дух); однако съесть его нельзя, и детскую обиду по этому поводу помнит любой из нас. Все мы знаем, что мыло выглядит аппетитно. Теперь в его изготовлении дошли до фантастических высот — оно бывает прозрачным, многоцветным, в виде пирожного или фрукта, и только что не в виде колбасы; но это, к сожалению, не прибавляет ему съедобности. Точно так же и мелодрама, в особенности телевизионная: выглядит она как настоящая, но питательности там ноль. Неустранимый мыльный вкус присутствует во всем — в слезах, разборках и даже в целомудренных любовных сценах; наконец, она лезет в ваш дом и ваше сознание без мыла — и эта ассоциация тоже присутствует на периферии сознания.
Теперь о том, почему опера: в мыльных сериалах и операх речь идет об одном и том же. Роковая любовь, смертельная болезнь, роковая родовая тайна — все это неизменные двигатели оперных сюжетов, и в Европе XIX века за оперой следили так же пристально (и массово), как в наши дни — за производством сериалов. В сущности, любой сериал и есть бесконечно раздутая музыкальная драма. «Дама с камелиями», «Кармен», «Аида» — что, плохие сериалы бы получились? Каждая серий на сто, и еще останется. Кира Муратова, страстно любящая оперу, объясняла как-то повторы диалогов в своих фильмах: это же как музыка, оратория. В опере как поют? «Светит луна, светит луна…» — «А также птички, а также птички…». В мыльной опере, продолжу я, повтор диалогов вообще вещь необходимая, потому что иначе ее элементарно нечем заполнить. Поди растяни сюжет на полгода! Я как-то задался целью подсчитать, сколько раз в прославленной теленовелле «Богатые тоже плачут» повторялся нехитрый, но фундаментальный диалог: «Нам надо поговорить, Марианна!» — «Нам не о чем говорить, Луис Альберто!». Сбился на тридцатом, что ли, разе и бросил это безнадежное дело, тем более что в конце концов они поговорили.
Мыло тут еще вот при чем: оно очень долго мылится, его хватает на месяц-два, и пены будет страшно много — примерно так же медленно измыливается нехитрая фабула (а некоторые мыльные оперы, как, например, начавшийся в 1937 году американский «Путеводный свет», продолжаются до сих пор и не кончатся никогда). Причем обмылок — чтоб уж ассоциация выглядела окончательно точной — становится все более вертким и выскальзывает из рук: точно так же и к концу мыльной оперы при попытке обнаружить ее смысл чувствуешь, что он выскальзывает между пальцами. Ради чего все эти люди на протяжении полугода, а то и года, а то и двадцати лет вертелись перед нами, умирали, рождались, разводились, впадали в кому, рожали близнецов, путали их, кончали с собой, воскресали по многочисленным просьбам телезрителей и в конце концов поженились? Обмылок, оставшийся от их бурной жизни, теряется, ускользает куда-то в сток… и, знаете, с человеческой жизнью примерно так же. Столько было аромата, пены, а в результате только полная ванна грязной воды, и в ней уже не нащупывается никакого смысла. Думаю, смотреть мыльные оперы полезно — привыкаешь по крайней мере не относиться слишком серьезно к собственной биографии.
Теперь их несколько сотен в одной Америке, и в России на каждом канале штуки по три, и для «третьего мира» они давно реальней любого выпуска новостей. Это нормальный путь искусства, вполне определившийся вектор: от оперы — к мылу, от драмы — к мылодраме, от чистых восторженных зрительских слез — к слезам мыльным и луковым, столь же искренним. Я не стал бы особенно заморачиваться по поводу этого вектора — в нем нет ровно ничего ужасного. Ведь было как? Была скучная повседневность — и высокое искусство, в котором герои умирали, отчаянно сопротивлялись, страстно любили и тем давали публике намек на другую, лучшую жизнь… А поскольку количество высокого и низкого в мире неизменно и сбалансированно, то в нынешней нашей повседневности все стало некоторым образом наоборот. Искусство сошло с котурнов, поместилось в телевизор, научилось выглядеть глупее обывателя, чтобы ему интересно было смотреть… Оно измельчало, замылилось, свелось к служебным ролям, к глазной и ушной жвачке, и нам смешон сочинитель на котурнах, задавшийся целью спасти мир. Зато жизнь зрителя, который уже больше не может на все это смотреть, — все напряженней, страшней, трагичней, и страсти в ней уже вроде как настоящие, и развилки нешуточные, и любовь — совершенно как в кино, и война, и моральный выбор, и слезы, и любовь. Мыльные оперы чудесно вобрали в себя всю пошлость, оставив жизни всю подлинность. Смотришь на себя, сравниваешь с телеперсонажем и видишь — герой.
Так что все к лучшему.
26 августа 2008 года
Смерть писателя
Очередная (двадцать первая) Московская книжная ярмарка вызвала поток восторженных репортажей: рекордное количество издательств, книг, гостей, посетителей, детей, продаж, отчетов.
Украина — почетный гость.
Книга Николая Сванидзе о Дмитрии Медведеве — хит первого дня.
Презентация проекта «Книгабайт».
Клоуны, шары, музыка, закуска, сувенирные альбомы русской архитектуры и живописи (каждый весом в пуд), километровая очередь посетителей — все как полагается; но счастья нет.
Дело даже не в том, что на ярмарке мало новых шедевров — то есть новых книг, которых ждали, за которыми сюда и съезжались: книги, формально говоря, есть. Изменился их характер.
Профессия писателя сначала перестала уважаться, потом — кормить, потом — исчезла как класс. Даже Александр Солженицын, которому посвящена отдельная экспозиция, — не был писателем в чистом виде: слава его во многом основывалась на общественной деятельности, а самого-то Солженицына, великого новатора, хлесткого сатирика, емкого и точного изобразителя, читали сравнительно немногие.
Нынешняя ярмарка окончательно манифестировала, конституировала, зафиксировала и подписала новый писательский статус: сегодня писателем является человек, которого кормит и прославляет другая профессия. Когда-то Маяковский гордо заявлял: «Я поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу». Сегодняшний писатель — не писатель и интересен только этим.
Чтобы сегодня твоя книга продавалась, лучше всего быть профессионалом в чем-то другом, как повара Илья Лазерсон или Сталик Хакиншиев (вот уже и профессиональные писатели вроде Игоря Клеха косят под поваров). Как телеведущие Канделаки или Сванидзе (не исключаю, что и мои книги продаются кое-как потому, что автор их некогда мелькал в прикрывшемся «Времечке»). Как политик Мединский, наконец. Иметь вторую профессию вовсе не обязательно — лучше всего быть «медийным персонажем», то есть светиться, ничего при этом не делая и не наживая недоброжелателей. Как Лена Ленина, относительно которой мне вообще непонятно, чем она занимается в свободное от фотосессий время, — а гляди ж ты, жрица, Постум, и общается с богами. Главное — не быть литератором: такой профессии больше нет.