Статьи из газеты «Известия»
Шрифт:
Но это все, повторяю, вопрос двадцать пятый. Попытаюсь объяснить, почему лично мне любые сближения с Украиной (пусть это даже циничные сделки по схеме «любовь за газ») кажутся предпочтительнее расхождений. Масштаб - категория не политическая и не этическая; именно поэтому она для меня так важна - поскольку в политике нас слишком легко запутать и даже этикой нетрудно манипулировать, но есть вещи, в которых не соврешь. В провинции легче установить диктатуру. В провинции легче воровать. В затхлом болотце легче выдать себя за Бога, царя и героя. Скажу вещь парадоксальную, но как раз лично Виктору Януковичу сближение с Россией выгодно лишь до известной степени - а именно до тех пор, пока это сближение не ограничит его власть. И потому процесс конвергенции - даже если запущен сегодня он будет при участии Януковича - рано или поздно упрется в его сопротивление. Но тут уж все будет зависеть только от народа - точнее, от двух народов.
Вместе нас гораздо труднее сломать и обмануть. Напомню украинским друзьям, видящим в суверенитете панацею от нашего москальского рабства (что поделать, слыхивал я и такие формулы), что украинские художники искали защиты от местного произвола не во Львове, а в Москве или Тбилиси, как Параджанов. Что украинских писателей и кинематографистов, которых зажимала перестраховочная местная власть, поддерживали в центре, где любили выставить себя либералами. Что помимо стандартных московских упреков в национализме существовала и московская либеральная партия, защищавшая украинских авангардистов. Что русские художники, которым не давали работать в России,- умудрялись запуститься на студии Довженко или в Одессе, и только поэтому у нас есть ранние шедевры Киры Муратовой или гениальный «Шишлов» Мотыля.
Когда мы рядом, нам легче маневрировать: вы можете спасаться у нас от своих монстров, мы у вас - от своих. У меня нет ни малейших иллюзий насчет нового президента Украины и особенно его окружения, с которым я успел пообщаться. У этих людей интонации очень знакомые - тип приблатненного крепкого хозяйственника в России распространен ничуть не меньше. Мне представляется, что оба народа гораздо увереннее противостоят своему начальству, когда у них больше возможностей для интеграции, а проще говоря - для взаимопомощи.
Простите меня, украинские друзья,- хотя большинство моих украинских друзей мыслит сходно: с отходом от России на Украине не прибавилось ни свободы, ни терпимости. Местничества - да, национального чванства - разумеется, ограниченности - еще бы! Помимо множества российских грехов, которые мы все охотно и горестно признаем, есть у нас несомненное достоинство - нас много; у нас большая территория, история, культура и огромное разнообразие типов. Так вот, свободна не та страна, в которой свободнее (или грязнее) выборы, и даже не та, в которой меньше мешают прессе. Свободна, во-первых, та страна, которая просторнее, а во-вторых, та, у которой больше навык сопротивления (иногда пассивного, в форме простого ухода народа из-под государства). В России, будем честны, есть куда уйти; и навык такого ухода огромен и неистребим. Пространство - это ведь не только территория. Это свобода маневра, переезда, перемены, это огромное эхо, сопровождающее каждое слово, это сила общественного мнения, которое в России куда более значимо, чем кажется. Словом, наше сближение на руку решительно всем: и жителям Крыма, которые по-прежнему зависят от российских курортников, и интеллигентам обеих стран, и производственникам, и флоту, и церкви, и оппозиции (чем еще питаться?!). Не нужно оно по большому счету тем, кому дорог духовный провинциализм,- то есть закомплексованным мелким наполеончикам, страшащимся любой конкуренции.
Но их мы уж как-нибудь того. Вместе легче чи не так?
27 апреля 2010 года
От благодарных толстяков
10 мая, в день 50-летия со дня смерти Юрия Олеши, на Новодевичьем кладбище открылся обновленный памятник автору «Зависти» и «Трех толстяков».
Олеша не оставил потомков, могила его пребывала в запустении. Он и школы не создал: единственный ученик и подражатель - Виктор Дмитриев, который даже подписывался «Кавалеров» (фамилия героя романа «Зависть».
– «Известия»),- застрелился в 1930-м. Да и трудно подражать Олеше: стиль копировать бессмысленно - слишком индивидуален и закончен, остается эпигонствовать. А развивать его мысли - себе дороже. В рамках советской парадигмы (пусть насильственной, уродливой, но другой не было) Олеша уперся в тупик, в глухую стену, отступать от которой можно только назад. Произошло это уже в 1927 году, в котором, собственно, советская литература и прервалась до самой оттепели. «Зависть» обозначила неразрешимую коллизию: распад нации на Бабичевых и Кавалеровых. В 20-е годы победил Бабичев. Оказалось, что жить в его мире невозможно. В 90-е годы победил Кавалеров. Оказалось то же самое.
Чтобы понять коллизию «Зависти», надо находиться вне ее, смотреть сверху. Идеология ни при чем. Признаком здоровой, сложной, развивающейся системы является то, что она никого не отвергает, кроме явных преступников; не делит людей по принципу нужности-ненужности, провозглашая одних героями, а других - отбросами. Первый симптом болезни - вытеснение целой категории населения в разряд нежелательных элементов; их можно называть «бывшими», «лишними», «попутчиками» - не суть. Просто их не надо. Критерий произвольный: он может быть имущественным, национальным, идеологическим и т. д.- вплоть до образовательного ценза. Просто одна часть общества - и, как правило, немаленькая - вдруг понимает, что все ее умения больше не пригодятся; что ее могут терпеть из милости, но лишь до поры, когда окончательно отвердеет новый порядок. Потом он будет дряхлеть, размягчаться, усложняться - но до этого надо дожить. Иногда для доживших это оказывается непосильным стрессом, порукой чему - пять «сердечных» смертей, почти одновременных: 1957 - Луговской, 1958-й - Шварц, Зощенко, Заболоцкий, 1960-й - Олеша.
У прослойки «бывших», интересной в художественном отношении и несчастной в реальности, есть несколько вариантов поведения. Все они отслежены в литературе. Атаман Петр Краснов в эмиграции написал роман «Ненависть» - правда, внутри страны этот способ менее осуществим, но у некоторых получается, пока не выловят или не пожертвуешь собой в героическом теракте. Эрдман написал «Самоубийцу» - а что, тоже выход. Набоков - давление чуждого мира в Берлине ощущалось не меньше, чем в Москве,- предложил «Защиту Лужина», а когда она не срабатывает - «Отчаяние». Пастернак опубликовал «Второе рождение», что есть, в сущности, псевдоним «перерождения» - безрадостной, самоподзаводной попытки «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком»; зощенковская «Возвращенная молодость», столь созвучная по названию,- из того же ряда. То и другое кончается затяжной депрессией и смертельной схваткой с тем самым порядком, с которым когда-то хотелось быть заодно (и тогда пишутся «Перед восходом солнца» и «Доктор Живаго», разные во всем, кроме сопровождающего их чувства освобождения - и взрыва травли, каким их встречают начальнички). Наконец, Олеша написал - и в последующие 30 лет осуществлял - «Зависть»: вариант мучительный, но самый человечный. Кавалеров не может стать таким, как директор треста пищевой промышленности Бабичев. Он и пытаться не будет. Он обречен завидовать, но зависть эта никогда не перерастет в полноценную ненависть, ибо Кавалеров тоньше, талантливей и попросту лучше, чем атаман Краснов. Он слишком молод для самоубийцы, и полноценное отчаяние у него впереди; для «второго рождения» он слишком не любит себя ломать - да и догадывается, чем это кончается. В результате он обречен опускаться, оставив потомству проклятие в адрес самодовольных и ограниченных новых людей, чьим главным грехом является именно неколебимая самоуверенность, полное отсутствие милосердия, на месте которого выросла оскорбительная снисходительность. Еще остается ворох гениальных заметок - ни одна не доведена даже до полноценной дневниковой записи - и такой же ворох легенд и анекдотов про запои и остроты, в котором, впрочем, уже неясно - что тут про Олешу, а что про Светлова.
Разумеется, «Зависть» - не самое почтенное чувство. «Ненависть», «Отчаяние» и даже «Второе рождение» нравственнее, цельнее - и, по крайней мере, не так саморазрушительны. Но в художественном отношении, вот странность, единственный роман Олеши выше, совершенней, даже и сегодня живей, чем все перечисленные тексты, несмотря на их общепризнанные достоинства. И есть в этом своеобразная справедливость. Потому что из ненависти, отчаяния и возвращенной молодости что-то еще может получиться потом - выход из тупика, преображение, бегство, разные есть варианты. И только «Зависть» приводит к полному и безоговорочному распаду, о котором Аркадий Белинков написал столь убедительную книгу. «Зависть» может быть только первым и последним романом. А потому обречена быть лучшим: ведь она - единственное, что остается от жизни.
Вы спросите: а есть ли альтернатива всему этому? Есть ли в этих обстоятельствах вечного деления на чистых и нечистых хоть один путь, не приводящий к разложению, самоубийству или конформизму, если мы сразу отбросим «Бег» и не хотим пожимать «Копыто инженера»? Вероятно, есть - и об этом Даниил Андреев написал мистический роман «Странники ночи». Но он, как и положено мистическому роману, не сохранился.
…В 90-е ситуация 20-х повторилась зеркально: в роли лишних оказались Бабичевы. Победившие Кавалеровы не проявили особого милосердия. Появилось несколько красно-коричневых «ненавистей», постмодернистских «защит» и «отчаяний», добрый десяток «вторых рождений». «Зависти» никто так и не написал: стилистического блеску было хоть отбавляй, но жестоких саморазоблачений - минимум: сплошное самолюбование. Да и не помню я что-то большого русского писателя, который бы честно перестал писать, демонстративно спиваясь.
Так что - ни потомства, ни продолжателя.
Зато хоть памятник.
11 мая 2010 года
Сказка о рыбке и птичке
Ровно 175 лет назад, 13 мая 1835 года, увидело свет (в майской «Библиотеке для чтения») одно из самых загадочных сочинений Пушкина, написанное в едином порыве вдохновения за полтора года перед тем, 14 октября 1833 года, - «Сказка о рыбаке и рыбке». Пушкин предполагал включить эту сказку под номером 18 в «Песни западных славян», но передумал - вероятно, потому, что общий колорит «Рыбки» совсем не балканский. Он самый что ни на есть русский, да и сюжет ее наш, местный, хотя отмечен у многих европейских народов - есть он, в частности, у братьев Гримм. Пушкин брался за обработку только тех мифов, в которых находил нечто близкое, непосредственно его волновавшее; в первой половине тридцатых самый мучительный для него сюжет - отношения художника и власти. Можно много спорить о том, был ли у него другой вариант поведения 8 сентября 1826 года, когда после двухчасового разговора с глазу на глаз Николай вывел поэта к придворным со словами «Теперь это мой Пушкин». Как бы то ни было, десять лет жизни и легального творчества он себе купил, а чем заплатил - вопрос отдельный. Очевидно лишь, что главной проблемой, занимающей Пушкина в это время, становится вопрос о диалоге певца и власти. Два главных текста, посвященных их напряженным отношениям,- сказочная дилогия о золотом петушке и золотой рыбке.