Статьи из журнала «Искусство кино»
Шрифт:
Кинофорум 2000.
Россия.
2001.
Фильм Д.Месхиева «Механическая сюита» (сценарий Г.Островского по мотивам одноименной повести С.Чихачева, опубликованной в «ИК», 2001, № 8) похож на все отечественные фильмы сразу. Фабула его перекликается с «Второстепенными людьми» К.Муратовой, способ сюжетосложения — с «Днем полнолуния» К.Шахназарова, стилистика — с «Особенностями национального всего» А.Рогожкина, финал — с «Андреем Рублевым» А.Тарковского. Присутствуют и фирменные знаки питерской школы с ее митьковатой, придурковатой, иронико-выспренней патетикой. В числе знаков: пригородные электрички, руинирующий жилой фонд, где обитают персонажи картины, бандиты-братья («От братьев Дамаскиных еще никто не уходил!»), песни Леонида Федорова и — в эпизодах — Юрий Кузнецов с Александром Башировым.
Месхиев — режиссер исключительно одаренный, автор прекрасного «Экзерсиса № 5», «Гамбринуса», «Циников». Да и в менее удачных картинах — «Над темной
В наше время так трудно кино снять, деньги достать, организовать все… Талантливые люди — Месхиев, Островский, Мачильский (оператор), Гармаш, Пореченков, Шарко, Кузнецов, Баширов, Фатюшин, Маковецкий — тратили время, силы, деньги… Что прикажете делать с моим врожденным уважением к труду, с априорным доброжелательством ко всем этим прекрасным людям и с безнадежным ощущением полного непонимания, чего ради они все это затеяли?
Повесть С.Чихачева, на мой вкус, стилизована под сказ довольно посредственно, да и модный ныне «сетевой», интернетный принцип построения текста как системы ссылок работает далеко не всегда. Никакого нового качества такая композиция отнюдь не гарантирует: ну пробьешь ты стену — и что будешь делать в соседней камере? Положим, в «Дне полнолуния» — названном так, кажется, в пику «Дням затмения», но при этом ничуть не более прозрачном — картину спасает некая лирическая доминанта, ностальгическое настроение, вполне адекватная эпохе светлая грусть, переходящая в раздражение: все начинается, ничего не кончается, и в бесчисленных случайных встречах и совпадениях все труднее уловить смысл. Единый промысел распался на множество мелких и бессмысленных сюжетиков, в каждом из которых смысл подменен многозначительностью. Сотня завязок без развязок все-таки была объединена ощущением Конца Великой Эпохи, конца стиля и нарративности. Вот в «Магнолии» или в «Беги, Лола, беги» этот «интернет» не утомляет: в первом случае все в конце концов завязывается в единый узел, очень хорошо продуманный, а в «Лоле» задан сумасшедший темп. Но уже в «Амели» прием откровенно пародируется (вспомним дюжину парочек, одновременно испытывающих оргазм, раздавленную муху, с которой все начинается, или финальных монахинь, отрабатывающих удар по мячу). Интернет, похоже, уже успел всех разочаровать. Да и Павич тоже. И вообще система ссылок далеко еще не является текстом, это скорее памятник эпохе, отказавшейся от вертикали. Сегодня, во времена торжества нового консерватизма (хорош он или плох — другой вопрос), такой «горизонтальный» способ рассказывания историй, где все равно всему и ни один герой не отличается от другого, уже выглядит безнадежной архаикой. Не знаю, многие ли зрители способны долго смотреть фильмы вроде «Временного кода»: как эксперимент это очень мило, но никакого прорыва, кроме технологического, опять-таки не дает. Можно и на руках ходить, но неудобно. Либо человек станет кем-то другим, очень политкорректным, горизонтальным и совершенно безразличным ко всему, либо у каждой истории по-прежнему будут начало, конец, кульминация и очерченный круг положительных и отрицательных героев. Без этого выходит ну очень муторно.
«Механическая сюита» как раз и останется памятником времени, когда все было равно всему, все можно и поэтому почти ничего не интересно. Вот, значит, история (у Чихачева в ней гораздо больше натяжек — Островский хоть что-то придумал, призвав на помощь хорошо забытую мифологию «производственной драмы»): двое «итээров» — Макеранец и Митягин (С.Гармаш и М.Пореченков) командируются с московского завода в пригород Петербурга с деликатной миссией. Они должны привезти в Москву тело Коли, тоже заводчанина, который поехал в короткий отпуск и умер на лавочке от внезапного инфаркта. Прибыли, командировочные пропили с местной библиотекаршей (Е.Добровольская). Нету денег ни на гроб, ни на место в товарном вагоне. Осталось ровно на три купейных билета. Угадайте, что будет дальше. Угадали? Естественно, труп они забирают из морга и, обвязав его шарфом Макеранца и надев черные очки Митягина, тащат с собой в вагон. Естественно, проводница принимает труп за пьяного — точь-в-точь как менты во «Второстепенных людях» у Муратовой. Проводницу можно понять — с пьяным гораздо хлопотнее, чем с трупом.
Четвертым в купе едет мужик, звать Эдуард (К.Хабенский), у него в «дипломате» украденная на заводе деталь, стоит аж пятьдесят тысяч долл. аров. Сопровождающие тело друзья на радостях, что все так ловко обделали, пошли пиво пить, а попутчик случайно уронил тяжеленный чемодан на труп, прямо на голову, и решил, что это он убил человека. Угадайте, что будет дальше. Он, естественно (противоестественно, конечно, но чего не сделаешь с перепугу), тут же выбрасывает труп в окно. Труп падает на рельсы, под колеса локомотива, и бедный Коля попадает в тот же самый морг, откуда его сутки назад забрали в гораздо лучшем виде. Следователь Подлюковский (С.Маковецкий), которому поручено расследовать дело о наезде на человека, смекает: а выдам-ка я этого неопознанного мертвяка за известного поездного вора, которого не могу поймать вот уже полгода. И у начальства процент раскрываемости преступлений повысится, и мне по службе продвижение выйдет. Вор к тому времени уже успел ограбить библиотекаршу, ту, которой добрый язвенник Макеранец отдал по пьяни все командировочные. А красавец машинист,
Прыткий следователь оказывается разоблачен, потому что труп-то уже проформалиненный и ограбить библиотекаршу никак не мог. А у следователя мать (З.Шарко), говорящая почему-то с интонациями Татьяны Пельтцер. Мать ухаживает за безымянными могилами, потому что муж без вести пропал на войне и она верит, что кто-то где-то так же ухаживает за его могилкой.
Но я забежал сильно вперед по ходу сюжета. Оставим на время душевную тетеньку и вернемся к нашим героям, которые, попив пива, влезли в драку и едва успели на поезд. Зашли в купе, а трупа-то и нет, нет нашего Коли. «Где же он?» «Да покурить вышел», — едва выговаривает насмерть перепуганный Эдик, тот, который с чемоданом. Раскололся он с перепугу быстро, тем более что шарф покойника зацепился за окно. Улика. «Выбросил Колю?» — «Выбросил». — «Ну, вот теперь, сука, пойдешь с нами его искать. Чемодан давай сюда».
Ищут они, ищут, несчастный Эдик всю дорогу хнычет. И тут рисуется новый сюжет — с братьями-бандитами-близнецами, которым Эдик должен чемодан с деталью отдать за большие бабки, с попыткой побега, из-за чего Митягин со злости чемодан в озеро швыряет, а потом все по очереди за ним ныряют по приказу бандюганов. В результате Митягин отдает чемодан — он его, оказывается, в кустах припрятал, а у Макеранца от переживаний уже на вокзале случается приступ язвы, от которого он чуть было не умирает. Но чуть. И в Митягине начинается нравственный переворот, а мать следователя гладит безымянную могилку (угадайте, кто в ней лежит) и приговаривает: «Ну вот, за тобой я ухаживаю, и за моим мужем тоже кто-то ухаживает». А как же иначе? В России живем.
И лошадь ходит. Белая. Тарковская такая лошадь. И не поймешь, смеяться или плакать, а если жалеть, то кого.
Островский — мастер хорошей, лейтмотивной реплики. У него персонаж, которого играет Пореченков, маркирован такой знаковой фразой: «Я все привык доводить до конца». Но в том-то и штука, что в фильме ничего не доведено до конца. Все сюжетные линии виснут, а главное, движение сюжета не тождественно движению фабулы. Фабула — штука простая: пошел, сказал, убил. Сюжет — это еще и способ организации характеров. В этом смысле у Месхиева характеров нет вообще, у него есть характерные актеры. А это гарантия того, что характеров не будет. Маковецкий на экране давно не живет, а работает. Он и в «Сочинении ко Дню Победы» точно такого же прокурора играл и точно так же ничего не делал. Гармаш, артист огромного диапазона и энергии немаленькой, здесь востребован исключительно как наследник Георгия Буркова, придурковатый такой типаж. Диву даешься, неужели Гармаш из «Среднего возраста» и Гармаш из «Времени танцора» и впрямь один и тот же актер? (Правда, и тогда уже форма начала распадаться, но профессионализм плюс болезненная честность Абдрашитова и Миндадзе позволили картине состояться.) Пореченкову тоже многое дано от природы, он органичен, талантлив, красив собою, но вот как влез в маску Агента национальной безопасности, так из нее никуда.
Функции, тени, призраки бродят по экрану, и никаких перемен в их жизни нет и не предвидится. Какое уж тут движение сюжета. Ведь Пореченков, который сидит у постели друга и вроде как что-то понял, — это тот же самый Пореченков, с той же мимикой, с теми же интонациями, с тем же брутальным комикованием, что и в телесериале. Ну и чего мы хотим после этого?
Чего хотел Месхиев, я, кстати, действительно, не совсем понимаю. Если задумывал кассовую комедию, должен был понимать, что комедия положений снимается в другом темпоритме и без претензий на философичность. Труп на экране — такая штука, что он либо делает картину гомерически смешной (потому что зритель сублимирует вечный страх смерти и лицемерное почтение к ней), либо утаскивает ее в метафизические бездны. Если не происходит ни того, ни другого, кино болтается в межеумочном пространстве, как кафкианский охотник Гракх, который и не жив, и не мертв, а так — странствует. В этом пространстве, где нет ни силы тяжести, ни причинно-следственных связей, ни эмоций, ни любви, ни ненависти, и плавает «Механическая сюита», состоящая из цитат, заимствований и анекдотов. Если это диагноз стране, то диагноз несколько запоздалый. Раньше казалось, что распад формы — это ее переход в новое качество. ХХ век доказал, что распад формы — это следствие распада сознания, государственности, быта и проч. Энтропия очень быстро надоедает. Снова хочется структуры. Ее можно трактовать как насилие над жизнью и как условность в значительной степени. Но без этой условности, как и без этого насилия, структурирования, жизнь просто невозможна.
Отдельная тема — расплодившиеся трупы, которых в нашем искусстве стало вдруг довольно много. Не успел я об этой тенденции написать применительно к машковскому «№ 13» и муратовским «Людям», как вышла «Сюита». Правда, у Машкова и Муратовой труп жив, а у Месхиева мертв совсем, безнадежно и по ходу фильма умирает вторично. Если вспомнить мою концепцию касательно нашего прошлого, которое мы с собой таскаем, как труп, и не знаем, куда приткнуть, то получается, что у Машкова и Муратовой прошлое воскресает, что мы вроде как сейчас и наблюдаем, а Месхиев его окончательно хоронит в безымянной могиле.