Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Если бы ты знал, как это согревает мое сердце, - это как будто опять обрести тебя или другого младшего, чтобы заботиться о нем и забывать обо всех остальных. Но не бойся, Мардоний: тебя я никогда не забуду.
Агата теперь успокоилась – она нянчится со своими двумя детьми и радуется тому, что муж больше не прикасается к ней. Я тоже этому очень рад – нам с сестрами позволяют видеться довольно часто, потому что теперь нет никакой причины нас разделять.
Агата говорила мне, что сыновей скоро заберут у нее насовсем, чтобы отдать на воспитание мужчинам:
Я даю ей и Софии свои книги, у меня составилась целая библиотека из награбленного: София берет мои книги намного охотнее, потому что у нее свободнее разум и в сердце живет не одна только ненависть, но и надежда. Она говорила мне, что могла бы пойти в монастырь, если бы спаслась из Стамбула, - но я знаю, и наша старшая сестра сама знает, что у нее нет такой веры, какая нужна для монастыря. София уже слишком стара, чтобы ее взяли замуж здесь, и слишком зла и насмешлива, чтобы подчиняться христианским монахиням; она - пышная роза царских садов, которую засушило солнце, и никто не вспомнил о ней, собирая цветы для властелина. Ни для своего, ни для его победителя!
Впрочем, София счастливее Агаты – Агата моложе ее, здорова, холена, но мертва душой. Ей больше нечего ждать, кроме своей смерти. А София еще даже может найти себе мужа, если вырвется от избалованных турок.
А моя супруга Анна, признаюсь тебе, счастливее обеих наших сестер. Когда мы с нею вдвоем, мы нередко говорим о том, куда могли бы уехать, какие земли посмотреть, когда кончится эта война… или хотя бы немного утихнет, ибо конца ей не видно. Может быть, эти мечты так и умрут, как у гаремных женщин и мальчиков, - но каждый человек должен видеть что-то впереди, иметь надежду на лучшее, только чтобы жить. Ты согласен с этим, дорогой брат?
Через шесть месяцев я стану отцом. Мне и моей жене очень тревожно от этой мысли – я молюсь Богу, чтобы Анна принесла дочь. Тогда я смогу уберечь мое дитя от мусульманского воспитания, потому что мусульманских девочек не представляют свету.
Валент, как ты хорошо помнишь, стал отцом в тот же год, когда сдался султану; и теперь беременна еще одна его наложница. Не знаю, как это могло случиться, - мне представляется, что отец давно испытывает к своим турчанкам отвращение. Он скорее приказал бы им ублажать себя другим способом, чем опять соединяться со своими женщинами как муж!
Думаю, что Валент никогда не перестанет тосковать по тому времени, что провел с женой Фомы Нотараса. Он будет ловить ее, будто мираж, будто химеру, как человек, чающий лучшее впереди, - даже если испытает великое разочарование, поймав. А я уже сейчас предрекаю, что он будет разочарован. Ведь женщины существуют не затем, чтобы дарить нам праздник, как бы мужчинам, подобным отцу, ни хотелось в это верить. Это такие же человеческие существа!
Ты поймешь это, когда придет твой черед стать мужем и отцом. Я бы больше всего хотел, чтобы это случилось на христианской земле.
Валент
Не забывай этого никогда, Мардоний, - и вместе с другими мужчинами вашего дома стереги Феодору, сохрани ее для ее мужа и детей. Моя жизнь в вас… в тех, кто остался верен нашему закону.
Помни, что так же, как меня назвали в честь великого царя, тебя нарекли именем прославленного полководца Персии*. Конечно, тебе не быть полководцем, как мне царем, - но соблюди себя и наш закон!
Я знаю, что в скором времени вы намерены бежать: и даже если бы знал, каким образом, не стал бы говорить об этом письмом. Но если так случится, не оглядывайся на меня: я так или иначе останусь в Стамбуле - и если я могу быть полезен вам, я помогу. Я лучше защищен, чем вы. А смерть каждый день угрожает каждому.
Единственная, кого вы можете спасти из нашей семьи, - это София: если у нее самой хватит отваги. Но я думаю, что хватит: не столько храбрости, сколько злобы к врагам. И ведь ты знаешь, что женщин даже в битвах редко убивают. Женщина почти всегда чувствует себя лучше защищенной, чем мужчина: точно так же, как более беззащитной!
А если вы побежите через Стамбул, как, видимо, намереваетесь, - учти, что это будет самой благоприятной возможностью для Валента захватить вашу московитку. И учти, что в таком предприятии наш отец получит всемерную помощь от городских властей. Хотя он вполне может обойтись своими силами – у него теперь много людей, и христиан, и турок, которые душу ему отдадут. Валент сумел добиться такого же поклонения и страха, какие вызывали к себе лучшие македонские полководцы, с избытком наделенные умом, страстью и удачливостью: любимцы богов. Впрочем, ты знаешь, что наш отец таков и есть.
Ты можешь не отвечать на это письмо, я все пойму. Но если захочешь, знай, что от меня к тебе приехал верный человек.
Он узнавал для меня, как живет семья вашего Никиты, - у них все благополучно. Я молюсь за всех твоих тавроскифов – в Айя-Софии я молюсь так, как молился бы в старом храме. Может быть, кто-то из врагов это и видит; но мне нет дела.
Помни, что я живу вашей жизнью и счастлив вашим счастьем, тем законом, который еще горит в ваших сердцах.
Дарий, сдавшийся на милость”
Микитка нашел своего друга скорчившимся в углу спальни над распечатанным письмом; Мардоний всхлипывал, согнувшись, как будто его мучила боль в животе.
Когда московит подошел, очень встревоженный, Мардоний молча сунул ему свиток. Микитка присел рядом и быстро и сосредоточенно прочитал послание.
Потом со вздохом положил свиток и обнял друга за плечи; Мардоний прижался к нему, вцепившись в его одежду, и долго молчал, перемогаясь и вздыхая. Потом встал, не глядя на евнуха.