Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
Да вот едва предстали перед ним три красавицы, какой тут же застыл со стеснительной улыбкой под абрикосовым деревцом, и даже упавший с дерева сам по себе и угодивший в кармашек его тенниски перезревший абрикос не смог обнаружить в нем способности двигаться, волноваться, опасаться абрикосового града; он столбенел с рапидной улыбкой на лице, догадываясь, что перед ним не только красавицы, но и ворожеи.
Только сначала, конечно, перед ним оказались выложенные из серого камня в виде узенькой арки врата рая с гофрированной пластмассовой калиткой.
Затем рай начался густым цветником, почти непроходимыми дебрями гладиолусов, чьи цветы напоминали старинные граммофоны, или какие-то бархатистые раструбы, или какие-то чашки для крымского воздуха, и все это пиршество живых красок, розовых, алых, кумачовых, свекольных, фиолетовых и даже фиолетово-черных гладиолусов переходило в ботаническое богатство раскинувшегося на холмиках сада, способного в любой месяц лета наполнить подставленные ладони плодами и ягодами: черешней, абрикосами, кизилом, алычой, айвой.
Затем на твердую, бетонированную зноем белесую дорожку ступила дивная птица с атласистыми переливающимися перьями — пламенный петух, который отвернул на сторону апоплексически-кровяной гребень и посмотрел гранатовым зраком.
И вот из маленького, игрушечного каменного домика с мезонином вышли три очаровательные женщины, и Гвоздь замер при виде прекрасной троицы, и терракотовый абрикос, угодивший в оттопыренный кармашек тенниски, не пробудил его. Кажется, и Шапошников, уже знакомый с этими богинями, тоже стоял завороженный, и у Гвоздя мелькнуло в мыслях, что вот двое пилигримов, долго бродивших по свету в поисках блага и каждодневного хлеба, наконец оказались на краю земли, на полуострове, на взморье, в Феодосии, и дальше некуда идти, а можно только плыть, и сейчас откроется им истина.
Долгим ли было это мгновение? Вся жизнь прошла среди людей, огрубленных войной, работой, противостоянием нищете, а также среди тех сытых морд, которые гордились своим умением оставаться в выигрыше даже в самые гиблые для всех годы, и он, привыкнув к завистливому, хитрому или злобному выражению лиц, к опасному огоньку в глазах, к нелепым, глупым разговорам, заставлял себя вовремя отворачиваться от таких лиц или скользить по ним бесстрастным взглядом, зная навсегда, что мир таков и люди таковы, а вот теперь, когда явились перед ним тонколицые смуглые и необычайно одухотворенные южанки, для него словно началась еще одна жизнь, параллельная той, прежней, жизнь, в которой дышали уже прекрасные, ничем не порабощенные люди, — и, значит, очень долгим оказалось это мгновение приятного потрясения. Такими независимыми выглядели три прелестницы, столько ума было в больших черных глазах каждой из них, такая царственная осанка поражала в них, что хотелось верить: веками благородные крови придавали едва заметную смуглость их лицам с правильными и броскими чертами, наделяли грациозностью этих женщин, сохраняя чеканное совершенство древней породы. И хотя у него самого в Жучице оставалась краля жена, да только теперь он мог уловить разницу между шедевром природы и обычной красотой.
Налюбовавшись смуглянками, он отметил гармоническую несхожесть в их возрасте, точно стояли перед ним бабушка, ее дочь и ее взрослая внучка. И вдруг оказалось, что они и в самом деле родственницы: бабушка, ее дочь и ее взрослая внучка. Вдобавок у всех трех, как фамильный пароль, было одно и то же имя: Елена. Они трижды отсалютовали пилигримам: Елена, Елена, Елена! Еленой Георгиевной назвалась пожилая женщина, чья сухая ладонь оказалась столь тепла, будто женщина весь день собирала, повернув ладонь к солнцу, лучи. Еленой Владиславовной представилась богиня средних лет. И Еленой Дмитриевной звонко, точно опорожнив перед этим бокал росы и увлажнив гортань, отрекомендовалась юная красотка в брючках и короткой блузе, составлявших определенно пляжный или просто летний, черноморский ансамбль.
Все это походило на миф, и Гвоздь, охотно принимая сказку, определил звонко-сочный голос младшей Елены так поэтично: словно опорожнила она перед их приходом бокал росы…
Правда, он не сразу догадался, почему столь близкие родственницы наречены одним и тем же именем, а потом, обнаружив, что все три похожи обликом и статью, несмотря на поправки возраста, понял: три Елены — это не бабушка, ее дочь и ее взрослая внучка, а одна и та же женщина в разную пору жизни — в молодости, в зрелые года и на склоне лет. И это его открытие подкрепляло миф.
— А вы из Жучицы? — подсказали ему испытанное начало разговора.
— Вы тоже? — обрадовался он. — Нет, я понимаю: Шапошников сказал… Но мало ли что могло быть? В войну, например, или так, курортники какие-то из Жучицы жили у вас?
Ему не ответили, загадочно промолчали, как и следует иногда по ходу действия в любом мифе, и он сначала подумал, что это обстоятельство разъяснится позже, но потом, уже бессонной ночью, вспоминая свои первые пылкие слова, произнесенные на дорожке домашнего ботанического сада феодосиек, он еще раз припомнит, как три представительницы клана отвели от него свои умные глаза, словно в один миг отгадали, кто он и как жил… Правда, он насторожился и едва не выпалил заветные слова о том, что горемык тоже надо ценить, что не всем удается жить вечным курортником и что нельзя отворачиваться от тех, кто всю молодость отбивался от нищеты, но старшая богиня, Елена Георгиевна, моментально уловила его скрытое негодование, прикоснулась к его руке горячей своей ручкой, словно даря заряд солнечной энергии и возразила, наверняка желая превратить себя, дочь и внучку в самых земных женщин:
— Мы тоже трудимся с малых лет. Ведь не боги помогают нам возделывать эту землю. Елена Владиславовна преподает ботанику в школе, она же наш главный домашний садовод и земледелец. А мы с Лелечкой — рабочие пчелы. Сейчас мы вмиг соберем дары Таврии!
И женщины устремились в небольшой густой всхолмленный сад.
Гвоздь мечтательно загляделся на них, размышляя о словах старшей, словах, которые должны были бы сблизить залетных северян и оседлых южанок, но все-таки уличали мудрую женщину в том, что она разгадала сразу, кто перед нею, как он жил прежде и как мало видел. И пусть! Пусть эти избранницы жизни полагают, что он пуст душой и карманом, а он для них все же инкогнито из Жучицы: душа полна смутой и неприятием сладкой жизни, а карманы тоже полны, потому что он взял в Крым большие деньги, надеясь дать почувствовать своей крале и заносчивым сыновьям цену каждой копейки…
А в саду южанки затеяли какую-то игру: то ли собирали земные дары, всякие съедобные корешки и ягоды, то ли прятались за бугорками сада или в таких же маленьких ложбинках сада, чтобы появиться на виду и вновь исчезнуть.
Гвоздь и Шапошников переглянулись со значением, принимая эту игру, этот феодосийский сад, этот мир, где все необычно и полно фантастики, и вот уже оба оказались на бугорках причудливого сада, Гвоздь взялся за ствол абрикосового деревца, избыток радости даровал силу, с которой он так потряс дерево, что весь урожай рухнул наземь, и стало очевидно, что больше в этом году не придется здесь околачивать абрикосы.
И охапку пастернака с точеными и будто сплюснутыми клубнями, и гофрированные помидоры, увенчанные черенками, отъединенными от алой кожи помидоров зелеными звездочками, и пуд оранжевых абрикосов с кровавыми родинками внесли на веранду, где воздух был так же нежен и тепел, как в саду, и откуда сад, цветник, черепичные крыши соседних домов просматривались еще шире, как будто с какого-то возвышения. Пока таврические клубни и плоды приобретали под струей воды кричащий цвет спелости, Гвоздь попытался было побежать за пенистым вином. Ему запретили. Он пригрозил увезти всех в такси и долго кружить по полуострову — ему возразили, что лучше Феодосии нет уголка в Таврии.