Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
И хотя светильники еще не вспыхнули, но по фронтону здания напротив гостиницы «Украина», мимо которого он проезжал, уже бежали созданные из лампочек, из суетящихся точек буквы световой газеты. Реклама, объявления, приглашения, напоминания, телефоны…
Тут Никипелов похлопал по карману рубашки, проверяя, на месте ли собрание телефонов, и вспомнил о тараторящей, сумасшедшей Лиде с нежностью. Годы идут, разочарования прибавляются, а женщины хранят старые фотографии, письма, книжки даже записные. Вот и нашелся старый томик, искать на стройке не надо, по друзьям ходить, собирать телефоны тоже не надо, и жизнь пойдет по изведанному кругу: работа на окраинах Москвы, перемещения с севера на юг и в других направлениях, прицел цейсовским нивелиром, заботы об авторитете, встречи в молодежном клубе, где не дают повеселиться, выпить, знакомства с женщинами, кабинетное затворничество.
Правда, теперь, когда книжка с телефонами нашлась и приятным грузом оттягивала карман рубашки, он вдруг понял, что книжка, ради которой немало порыскал, поволновался он за день, ничего не изменит хотя бы на сегодняшний вечер: войдешь энергичным шагом в коммунальную квартиру в Скатертном переулке, поздороваешься деловито с какой-то ходячей тенью, дав понять этой тени, насколько интересна и насыщена твоя жизнь, запрешься и, попивая чай ли, кофе, станешь черпать из определенных книг техническую информацию, только полезные знания.
И тогда он сказал себе: хвала одиночеству! Хвала тому уединению, которое не проходит даром, а в чтении книг, в учебе, в познании того, что завтра возвысит тебя в глазах рабочей братвы.
Но и успокоенный на этот счет, он продолжал испытывать странное чувство, будто с потерей красивой книжки что-то и в самом деле пропало, будто не возмещена потеря, напрасны волнения дня и едва ли не все его связи вдруг рухнули в бездну.
Ты помнишь Галю Ломжину?
Мы теперь не спешим, как в прежние годы, мы надеваем штаны поплоше и куртки, связываем восково-желтые удочки тесьмой, гремим жестяным, сверкающим ведром, глядим в окно и курим. А там, за окном, сеется мелкий дождь, и мы все же решаем идти, но не очень спешим, и совсем не потому медлим, что пережидаем дождь, а потому, что нам нравится жить в этом доме, где мы жили с Борисом когда-то и где теперь проводим свой отпуск с женами, которые приехали сюда впервые и не понимают нашей привязанности к старому дому на берегу, к Днепру, к ветлам за окном, росшим с нами в пору нашей юности.
— Господи, какая там рыба в дождь? — спрашивает моя жена, и Борис мило улыбается моей жене.
— Не спорь, бывают и среди рыб чокнутые рыбы, — говорит Борисова жена, и я мило улыбаюсь Борисовой жене.
Жены не понимают своих мужей, так было всегда, и мы с приятелем выходим, шурша прозрачными хлорвиниловыми плащами. Связка удочек, которую держу в руке, указывает в небо, и я гляжу в небо из-под полей соломенной шляпы, пахнущей чердаком, и вижу серый дождь, и знаю, что этот дождь может не кончиться во весь день и что непродолжительны лишь солнечные, цыганские дожди, когда стремительно сыплется что-то и светится, как будто падают бесчисленные спички.
Борис идет впереди, спина его точно в стеклянном футляре, потому что хлорвиниловый плащ не прилегает к спине и словно движется отдельно.
Когда мы выходим на влажно зеленеющий луг и надо повернуть направо и пойти меж лозовых плетней к реке, Борис поворачивает налево, этою дорогою тоже выйдем к реке, хотя выйдем выше по течению и дадим крюка, и я сначала думаю, что приятель хочет брести под невесомым, дробным дождем, что его радует, как и меня, дом в виду реки и дождик, сыплющийся на дом, на Днепр и на нас и что приехали мы в отпуск с женами сюда, где все напоминает давнее, но все же для верности спрашиваю:
— Куда мы идем?
— Мы идем на Ведричь, это малый приток Днепра, там растут великие дубы, — отвечает мой приятель не оборачиваясь, как будто говорит кому-то идущему впереди нас, а впереди нас идут разве что два невидимых подростка… да, два невидимых подростка, похожих на меня и на Бориса, если вообразить их шагающими этой знакомой дорогой.
Там растут великие дубы, в грубых ладонях листвы нежатся молоденькие желуди, там протекает тихо — словно и нет ее на свете — речка Ведричь, — все это я знаю давно. И как только Борис напоминает про Ведричь, я почти наяву вижу тех, двоих, лохматых, которых и сейчас можно представить на дороге с удочками и жестяным ведром, потому что это я и Борис, оставшиеся в своей юности и живущие себе там, и вслед за этим я вижу наших сверстников и как однажды мы шли с девчонками — кучка мальчишек и кучка девчонок — под великие дубы над тихой, слабо струящейся речкой, и Галя Ломжина шла, в которую мы с Борисом были влюблены так, что уж никого не могли полюбить более сильно и верно. И, застигнутый ярким воспоминанием, — ведь вот дорога та же, и речка будет та же, и луг, лишь мы другие, — догоняю Бориса и говорю, не то радуясь, не то винясь:
— Послушай, а ты помнишь Галю Ломжину?
Он оборачивается с неискренней, жалкой улыбкой, точно стесняется улыбнуться, смотрит куда-то на мою щеку:
— Вот сказал, что пойдем на Ведричь, — и вспомнил. Как же, помню, помню. В каком году это было? Когда мы шли туда по лугу, я тебе завидовал и хотел на виду у всех вызвать тебя на спор и доказать, что ты меньше меня знаешь по физике. А когда я увидел, что нам обоим с тобой не повезло и что Галя заглядывается на длинного Володьку из восьмого «А», я полюбил тебя еще преданней, знаешь.
Лицо его вновь обретает свои красивые, мужественные, немного жестковатые черты, он пытливо смотрит на меня и хочет еще припомнить что-то о Гале Ломжиной, о себе и обо мне, но его как бы торопит один из тех невидимых подростков, столько лет поджидавших нас на знакомой и полузабытой тропе, и Борис, поворачиваясь, свежо захватывает взглядом бесконечный луг, отмеченную кустами и скрытую реку и снова луг за Днепром. Я тоже по-новому обвожу глазами луг, реку и снова луг — зеленый мир, казавшийся в юности тесным, а теперь такой большой, — и, попадая в Борисовы следы, уже не могу не вспоминать о Гале Ломжиной и что там было дальше, уже не могу не думать о ней, о том, как я жил все студенческие годы, не думая о своей первой любви, потому что влюблялся в других девушек, потому что были у меня конспекты, библиотека, общежитие, и некогда было вспоминать. Только на мгновение я чувствую себя смущенно и покоробленно, как всегда бывает, если вспоминаешь о несчастливой любви, но уже в следующее мгновение становится мне радостно и тепло, и я не пытаюсь забыть Галю Ломжину, себя и Бориса тех далеких лет: ведь все хорошо у нас с Борисом, и все в этом городе — старый дом на берегу, ветлы под окном дома и ветлы здесь, на лугу, — напоминает о том, как мы с Борисом выросли, как немало повидали на свете, и что самое большое будет еще впереди. Да, все хорошо у нас с приятелем, мы женаты, мы заняты своим делом, а теперь вот приехали в отпуск.
Смотрю Борису в спину, как он красиво, ровно идет, как блестит его плащ, и мой приятель, точно ощутив мой взгляд, оглядывается и отводит лицо в сторону, чтоб я не уколол его удочками, но без слова продолжает идти. Я знаю, что он сейчас видит Галю Ломжину с такой же близостью, с какой вижу я, только не знаю, как он представляет Галю, а вот я представляю ее в открытом летнем платьице с обнаженными, розовыми, опаленными первым загаром руками, черноглазую, всю собранную внутренне, с жадным любопытством до людей и до жизни, с этой милой ее привычкой — подносить ко рту и покусывать травинку, или хвостик кленового листа, или корешок билета в кино. Да, я любил Галю — как я любил ее, сильнее, чем Борис, сильнее, чем кто-либо, — и это неправда, что я в студенческие годы ни разу не вспоминал о ней, я вспоминал, но как-то бесстрастно, потому что ждали меня конспекты, библиотека и общежитие. И лишь теперь, на луговой тропе, вижу Галю Ломжину, какой видел десять или одиннадцать лет назад, вижу с болью, с чувством утраты и со счастливой благодарностью за то, что была она в мои юношеские годы. И не надо мне знать, удалась ли ее семейная жизнь с Володькой из восьмого «А», который служит где-то на юге, в степном гарнизоне, не надо мне знать, как она выглядит теперь.