Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
Наблюдая за тем, как мастер стрижет парня с запущенной головой, Кушнарчик чувствовал, что ему здесь спокойнее, удобнее, чем там, в наемном доме, где покинул он гостью. Всегда успокаиваешься, ожидая знакомых прибауток, прикосновений мужских рук, всегда успокаиваешься в этом зале с запахом не то одеколона, не то квашеной капусты, словно здесь, в салоне, тебя не просто бреют или стригут, а ласкают. И Кушнарчик уже не так тревожно думал о той боли, которую непременно причинит Алевтине Сергеевне, не так тревожно, а скорее всего с грустью. Ах, барышня, барышня, ведь должен быть кто-нибудь влюблен в бедную барышню!
— А теперь отделяется вторая ступень ракеты-носителя, — послышался серьезный голос Павла Макаровича, включившего в розетку электрический фен цвета слоновой кости.
И в самом деле, в миниатюре напоминал ракету этот фен!
Ну, вот и подсушили волосы у парня, который поднялся с высокого кресла каким-то разомлевшим, заспанным. А теперь его, Кушнарчика, будет усыплять прибаутками да обхаживать то ли потрепанный юноша, то ли моложавый мужчина.
— Листья тополя… — начал было Павел Макарович.
— …падают с ясеня! — подхватил он, увидел в чистом зеркале себя, свою лысину, ворс седых да графитных волосков на висках, черные глаза, постоянный румянец на щеках и резко, с необычайной трезвостью подумал о том, что же такое происходит с ним, со старым Иваном.
Иногда, раз в два или три года, он разворачивал истершуюся на сгибах и как бы разделенную пунктиром дырочек, маленьких пустот на геометрические фигуры большую туристскую карту Белоруссии, искал очередной земной рай и то отговаривал себя от перемены места, а то убеждал поскорее перебраться из обжитого уже районного города в другой, незнакомый районный город. Много ли надо в этом мире одному одинокому? И пускай уже шестьдесят лет, пускай все твердят, что нужно жить оседло, в своем доме, где женские руки создадут уют, и приготовят хлебово, и приласкают, и поставят горчичники, а все-таки не мог он обзавестись новой семьей — не мог с той далекой поры, когда война лишила его и дома в Рогачеве, и жены, и пятилетних белесых дочек-близнецов.
С тех послевоенных времен, почти с разодранным сердцем бежав из пустыни былого своего двора в Рогачеве, где оставалась уцелевшей лишь побитая черной оспой ожогов холодная русская печь, он так и кружил неподалеку от приднепровского города, входил на долгий постой в чужой дом то в Довске, то в Жлобине, то в Бобруйске, то в Ветке. Тронуться бы ему куда-нибудь подальше от родного пепелища, а он все ближе к Рогачеву жил, странник, путешественник налегке: костюм на плечи, чемодан в руки — и опять на вокзал, на какой-нибудь местный поезд. Люди не давали ему спокойно жить на одном месте, поскольку одинокий мужчина даже в пожилом возрасте всегда жених, и люди стремились помочь ему свить постоянное гнездо, а он чувствовал, что не сумеет, как другие, позабыть в новой семье короткое счастье довоенной семейной жизни. Да и всем ли быть похожими друг на друга! Пускай шестьдесят, пускай впереди старость, а только сильному человеку уже ничего не страшно, если позади самый немыслимый страх: пепелище родного дома, лебеда высокая на просторной лежанке сирой печи, и не услышишь никогда смеха дочек, похожего на звон бубенцов, и даже фотографий не осталось…
Когда Павел Макарович выбрил его голову до нежного сиреневого цвета и панибратски погладил по блестящей голове, он опять пристрастно, критически взглянул на себя и отметил, что этот бритоголовый, отражающийся в зеркале, никакой не старик. Это уловка многих седых да лысых — брить голову и скрадывать свой возраст. И никакой он не старик, еще силен, румянец на щеках, черные глаза сводят с ума старушек, и не только старушек, ведь недаром так волочилась за ним в Жлобине официантка Клавдия, он ей простил ее глупость, принял ее молодую страсть, стал жить в ее доме, купаясь в ласках молодой женщины, да только вырвала его из плена тех ласк память обо всем, что было до войны и осталось вечной печалью и вечной поддержкой. Да-да, поддержкой и опорой! Ведь если рассудить, жена и малые дети спасли его там, на чужбине: их не было уже на свете, но он там, в концлагере, надеялся на встречу с ними — и они помогли ему выжить.
Быстрым шагом, почти побежкой возвращался он домой, туда, где покинул Алевтину Сергеевну, возвращался с желанием рассказать учительнице, кто он такой, знаток нескольких иностранных слов, и где до войны был его дом, и почему теперь его дом всюду, но на год, на два, Не больше. И пускай причинит он ей боль, но ведь поймет и она его боль…
Как только вскочил он в комнату, где так вкусно пахло завтраком, как только увидел нетронутым завтрак, чемодан свой запакованный и неосмотрительно оставленный еще с вечера на виду, как только увидел разрумянившуюся, похорошевшую от волнения, такую милую в эти минуты Алевтину Сергеевну, то понял, что она уже догадалась обо всем и крепится изо всех сил.
— Опять вы куда-то в другой рай, Джованни? — пытаясь улыбнуться, спросила она как можно бесстрастнее. — Ну что за мания бродяжничества, пилигрим?!
Он посмотрел на милую от волнения женщину, удивился тому, что никакого упрека, а вроде снисходительный юмор в ее словах, и даже загляделся на нее, похорошевшую. Определенно мила Алевтина Сергеевна, кротка, застенчива, и пускай морщинки на шее и под глазами, пускай увядающая кожа лица, но ведь мила, умна, хороша эта женщина, и почему везет всяким простым, дурам, почему всякие дуры счастливы, а тонкая эта натура одинока? Почему не везет хорошему человеку?
Он вздохнул, понимая, что еще несколько минут назад мог бы круто объясниться с Алевтиной Сергеевной и оправдать свой уход, а теперь никак не свяжет двух слов. А еще он понял, глядя растерянно на гостью, что и она уже поняла его состояние, догадливая женщина, привыкшая к неудачам. И он вздохнул опять, мысленно проклиная свой удел однолюба, свою память, не притупляющуюся с годами и заставляющую его кружить неподалеку от Рогачева, сниматься с одного места и другой районный хлеб жевать.
А она, услышав этот вздох, наверняка почувствовала многое не высказанное им и поспешила на помощь:
— Ну, русский Джованни, сводите меня напоследок в кино. Соберитесь с духом и — в кино, в кино! Какие еще там предрассудки? Двое ходят в кино, видели их последний раз вдвоем, а назавтра обманщик и сквернослов бежал из Жучицы… И это снимает пятно с учительницы: обманщик бежал из Жучицы. Но что ему теперь все предрассудки?
Он хохотнул с клекотом каким-то, точно поперхнувшись, надел соломенную шляпу и сделал руку кренделем, приглашая ее, насмешницу, неунывающую женщину, в тот кинотеатр, который они особенно любили.
Любили они ходить в кинотеатр повторного фильма, в тот маленький узенький зал, что был отведен для демонстрации фильмов при бывшем Доме культуры. Сколько кинотеатров в таком городке, как Жучица? Ну новый, главный, по названию «Беларусь», ну еще один, который прежде был для зрителей главным магнитом, ну еще где-то в фабричном районе и, наконец, этот кинотеатр повторного фильма.
Как всегда, у входа в кинотеатр, на асфальте, стоял в знаменитой позе, скрестив руки на груди, директор кинотеатра Шехульский — молодой человек с очень серьезной наружностью и вечно в черных защитных очках, чем-то напоминающий одного из тех героев зарубежных фильмов, которые Шехульский обычно и подбирал для демонстрации в узеньком, как общий вагон, зале. Казалось, и поза Шехульского, и весь его строгий вид, и эти черные очки, как бы отгораживающие его от скучной повседневности, — все в нем, казалось, говорит о том, что живет человек в ином мире, иными страстями, навеянными ему сюжетами фильмов. Вдобавок ко всему Шехульский всегда жевал бог весть где раздобытую импортную жевательную резинку, хотя злые языки утверждали, будто Шехульский довольствуется местными ирисками, конфетами-тянучками, всяким там «Золотым ключиком».