Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
Еще не раскланявшись с Алевтиной Сергеевной и нарочито суетясь, делая много лишних движений и по привычке щеголяя иностранным словцом, он скользил взглядом по очереди и все же туда, туда, в самый хвост очереди, посматривал и успевал мельком, но четко разглядеть ту, с которой молва уже давно обручила его. Как хорошо, что есть в этом городе приятный тебе человек, и ты знаешь, что сейчас этот человек тоже отводит в сторону взгляд, но думает лишь о тебе, и так отрадны минутки, когда вы оба словно играете, словно не замечаете друг друга, а на самом деле только и ждете еще более славной минуты, когда окажетесь лицом к лицу и уж по-настоящему поздороваетесь… И будет близко знакомое, трогательное, бледное, почему-то вовсе не тронутое загаром лицо с умными лиловатыми глазами за стеклышками очков, и будешь ты удивляться, почему эта скромница осталась в девах: не так чтобы уж очень хороша собой учительница, но приятна всем обликом и тем особым, отличительным, что проявляется в манерах, в голосе, во взгляде интеллигентного человека.
Да, таяла очередь, и приближалась Алевтина Сергеевна, и вот-вот можно деланно воскликнуть, как бы нечаянно увидев ту, с которой давно обручила Жучица. Но в том-то и дело, что Жучица прогадала, последний день он здесь, за этим оцинкованным прилавком, бежит, бежит он из Жучицы, а Жучица пока не знает, и Алевтина Сергеевна еще ничего не знает! Как ей скажешь, как причинишь ей боль, как объяснишь, что пора ему на другой берег? И как воспримет все это она, пожилая скромница, привыкшая к неладным событиям, к скупой судьбе? Вот почему он особенно суетился теперь, напоследок, вот почему и хотел, и боялся этой встречи.
— Джованни, вы опять сквернословили? — спросила она так, точно был перед нею провинившийся ученик, и это опять же было игрой, любила называть она его, Ивана, итальянским именем, потому что понимала итальянские слова, которыми он сыпал.
— Алевтина Сергеевна, больше не буду! — тоже привычно покаялся он, и тут защемило, защемило у него: а ведь и в самом деле больше не будет он здесь сквернословом жить, прощай, прощай, Жучица, и Алевтина Сергеевна — тоже прощайте! Арриведерче! Оревуар!
Да, так нехорошо стало у него на душе, а ведь еще впереди объяснения и переживания, хотя могло быть и без подробных объяснений: они ведь на «вы», они ведь только в кино, а если у него, у Кушнарчика, у русского Джованни, в гостях — то лишь ради скромного пира, какого-нибудь угощения, беседы.
Любил он угощать отменным пловом или шашлыком, тут он мастак, недаром одно время был королем ресторана в Жлобине, шеф-поваром. И вот теперь, когда очередь схлынула, словно с умыслом оставив их вдвоем, он передал халат другому мяснику, завернул кусочек мякоти для Алевтины Сергеевны и предложил пойти да позавтракать, зная, что она пойдет, что ей вовсе и не нужна утренняя базарная толчея, обходится она и без скоромного, чем-нибудь, а занимает очередь ради этой счастливой минуты: здрасьте, здрасьте, Джованни! Базар провожал их за распахнутые и оклеенные клочками бумаги, рукописными объявлениями ворота на Кооперативную улицу, Кушнарчик хотел испытать хотя бы иллюзию тоски оттого, что видит в последний раз тусклый булыжник, навесы с изогнутыми хребтами и впалыми крышами, июньские дары — оранжевую землянику, темно-зеленый лук, ведра тугой, как бы точенной из красного дерева редиски. Но что ему эти приметы Жучицы, если все маленькие города так похожи и если главное беспокойство в невысказанном: как объяснишь, как оставишь одинокую в одиночестве, как причинишь боль? Кооперативная улица с ее лавчонками, забегаловками, мастерскими — мимо.
И Вокзальная с ее автостанцией, больницей и больничной рощей — мимо.
И песчаная Береговая — тоже мимо.
И — «вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен»…
Да, если бы так все было, если бы жизнь повторялась по мотиву этому, по старинной песне!
И уже в наемном домике, оставив Алевтину Сергеевну на веранде о многих остекленных гранях и занявшись стряпней, он все размышлял о том, каким тоном и каким оправданием начнет он прощальный разговор. Но как ни прикидывал, как ни твердил пока мысленно свои веские доводы, а все оборачивалось ударом для Алевтины Сергеевны. И, опасаясь, что Алевтина Сергеевна вдруг разволнуется, не сдержит слез и упрека, он так и не начинал разговора, все занят был приготовлением шикарного блюда: то перчик сыпал, то добавлял томатное пюре, то снимал крышку с журчащей сковороды, то убавлял газ.
А потом, когда пора пришла звать гостью к столу, Алевтина Сергеевна сама появилась в квадратной комнате, села на канцелярский кожаный диван, наверняка довольная тем, что такой прекрасный хозяин ухаживает за нею с самого утра, и втянула бледным тонким носиком восхитительный аромат еды, и улыбнулась, пытаясь держать сомкнутыми некрашеные губы, и спросила, привычно наклоняя голову, чтоб не так заметны были при разговоре белые, слишком узкие, беличьи зубки:
— Я понимаю, это блюдо из европейской кухни. Но все-же как будет называться по-итальянски?
И он, Джованни русский, сквернослов для Жучицы и шутник для нее, для Алевтины Сергеевны, легко отделался бы юмором и на этот раз, если бы не знал, что слишком жестоко будет переходить потом с юмора на серьезный разговор, после которого у женщины трагедия, возможно, или просто тихие слезы, головная боль. И, вспомнив, что ему еще надо побрить голову перед новым путешествием, он охотно подался к двери, наказывая гостье подкрепиться как следует, прежде чем он вернется из парикмахерской.
Алевтина же Сергеевна, восприняв, может быть, и это шутливой выходкой, помахала весело ладошкой, как бы расставаясь с ним.
И он бодро тронул прочь. Прочь с этой улицы, из этого дома, от недогадливой этой барышни!
Песчаная Береговая — мимо.
И Вокзальная с ее больничной рощей — мимо.
И Кооперативная, вся созданная для торговли, вся из деревянных лавчонок, забегаловок, ремонтных мастерских, — тоже мимо.
В душном мужском зале парикмахерской, где воздух был отравлен одеколоном, напоминающим запах гнилых цветов, Кушнарчик несколько повременил, выбирая, к кому садиться в высокое кресло: то ли к Владимиру Леонидовичу, ведущему беспрестанные политические разговоры, то ли к более доступному Павлу Макаровичу?
И выбрал все-таки Павла Макаровича — сорокалетнего юнца. Нет, был Павел Макарович, как все сорокалетние, отцом семейства, мужем зрелым, но уж очень моложаво выглядел: сухонький, с мелкими и приятными чертами лица и прекрасной волнистой темно-русой шевелюрой. В сорок лет Павел Макарович обманчиво представал потрепанным юношей. И занял Кушнарчик очередь к нему, хотя свободный от работы Владимир Леонидович приподнял, приглашая желанного клиента, бумажную пилотку, сделанную из местной газеты. В таких бумажных пилотках загорает на пляже жучицкое мальчишечье племя, а вот Владимир Леонидович свернул из прочитанной газеты однодневный головной убор, на бумажном отвороте которого сохранилось название газеты: «Днепровец». Будь ты парикмахером, а коль живешь на Днепре, то днепровец в первую очередь, днепровец…
— Приступаем к операции под кодовым названием: «Листья тополя падают с ясеня», — иронически сказал Павел Макарович и взялся за машинку для стрижки волос.
Знакомые слова. Приди в салон в любой день, займи очередь к Павлу Макаровичу — и всегда услышишь одни и те же присловья. И хоть каждому, кто стрижется у Павла Макаровича, известны избитые эти присловья, а каждый все равно улыбается, каждому приятно, каждый будет удивлен, если Павел Макарович вдруг позабудет свое коронное вступление.