Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
Она замолкла, надеясь услышать корявую речь Антона, да тут же поняла, что Антон уже управляет плотами у греби, и вновь зашуршала сухой, спасительно облегающей тело одеждой. Можно было и не отвечать Данильцу, можно было утешаться его ворчанием, да только ей, лихорадочно застегивавшей теплые пуговки сухой одежды, вдруг померещилось, что старый плотогон даже теперь, когда она бросилась спасать плот, все еще недоволен ею и ворчит, по-прежнему ворчит. И тогда, мучаясь этим недоверием, этим непониманием старого человека, стала прерывисто, унимая озноб, и потому надрывно твердить из палатки:
— Да как же вы, дядька Данилец, осмелились такое? Мол, не любит Проська реку. У нас же все родичи на реке: одни за бакенами смотрит, другой на помощника капитана учится… А дед Миколка! Это же
И пока она так убеждала, сама не понимая, почему так легко слетела с ее остывших губ неправда, выдумка, увлекательная ложь про деда Миколку, там, за пологом палатки, слышалось сопеньице Данильца, шаркающий звук спички о коробок, и вот уже вроде прибавилось света на бревнах плота перед узким проемом палатки.
«Фонарь нашли и зажгли! — догадалась она и тут же удивилась: — Чего это я про деда Миколку, про того партизана?..»
И тут как раз с фонарем, освещая свое узкое, серповидными морщинами изрезанное лицо и слепыми от этого близкого фонаря, мутными глазами глядя перед собою, сунулся было в палатку Данилец и таинственным хриплым голосом сказал:
— Слухай, внучка. Той Миколка — это я. И никому про это. Никому! А если хочешь, чтоб родичем был твоим, то нехай так… А чего ты про Миколку, внучка? Я и так бачу — плаваешь ты отважно…
И, наверное, потому, что ничего он не видел и не слышал в ответ в освещенной палатке, он тотчас же исчез, и закачался фонарь в его руке, и Прося все следила за этим фонарем, пока его не поставили где-то у рулевого бревна.
«Чего это я про Миколку набрехала? — поразилась она нечаянной, ознобом, лихорадкой подсказанной выдумке. — Разве мой батька не смотрит за бакенами, разве мой брат не учится в Гомеле на помощника капитана, разве я сама не люблю Припять? Тоже придумала! Я же тут, на плотах, кухарка, я же, можно сказать, сестра этим людям».
Обиженная на себя за выдумку, за ложь и воодушевленная впервые пришедшей мыслью, что она своя на реке, что она сестра плотогонов, Прося глядела, как опять подняли фонарь, как закачался фонарь широко, с размахом, точно его кидало ветром взад-вперед. И по тому, как высоко держали фонарь, она угадала в приближающемся человеке Антона и уже твердо сказала себе, что не уйдет никогда с плотов из-за Антона, не останется без реки, без работы на реке, без костров, без ночлегов на реке, на идущих плотах, а лишит этого дерзкого человека всяких надежд и заставит его видеть в ней сестру.
— Ну, ты как тут? Обсохла? — спросил с усмешкой Коврига, съежившимися на свету медвежьими глазами поглядывая на нее и протягивая руку, точно вновь готовясь помочь ей взобраться на плот.
Она сидела вполоборота к нему и нарочито отряхивалась так, чтобы в лицо ему летели брызги с волос.
Иностранные слова
Дамы, девушки, скандальные тетки Жучицы! Если вам не хочется встречаться с вздорным человеком, то вы обойдете стороной заносчивого портного Шумова, носящего выцветшие брюки высоко застегнутыми, повыше живота, чуть ли не на груди стянутыми узеньким ремнем, и обойдете часового мастера Фомина-Малина, самодеятельного композитора, курчавого сочинителя песен, и сапожника, и столяра, и скорняка, и кого-нибудь еще. Всеми мастерами сможете вы пренебречь и как-нибудь выйдете из положения, а только не миновать вам того, кто каждый день поставляет на ваш стол филейную говядину, бараньи фиолетовые почки, свиные стеариновые рульки, — нет, не миновать вам утреннего базара и очереди вдоль оцинкованного стола под прогнувшимся навесом, где по ошкуренным тушам хоть изучай анатомию скота. Будьте спокойны, дамы, девушки, скандальные тетки Жучицы, не заискивайте перед мясником и не дерите глотку, не плачьте и не взывайте к справедливости: всем будет лучший кусок насущного.
Иногда Иван Кушнарчик именно таким ироническим обращением начинал успокаивать гудящую, тесную толпу волнующихся женщин: «Дамы, девушки и скандальные тетки Жучицы!» И если юмор
Но в этот день, когда Кушнарчик уже твердо положил себе поменять одну провинцию на другую, распрощаться с этой пристанью, оскорбительно галдела воскресная очередь, сыпала попреками да хулой, и Кушнарчик, раздражаясь от этих напрасных попреков и все равно выбирая для каждой хозяйки лучший кусок насущного, тоже начинал негодовать и по-своему, на иностранный манер, называть горластых теток разбойницами. Как будто он в самом деле был зол на них!
— Ну, корсаро! — восклицал он, протягивая вырезку сухопарой требовательной женщине, чьи глаза от злости сделались треугольными. — Ну, корсаро! — повторял он возмущенно, все держа на растопыренных пальцах влажную, винно-красную мякоть. — Это же не что-нибудь, а комильфо. Бери и не бесись с утра, корсаро!
Так, смягчая выражение, из деликатности не называя хозяек русским, доступным словцом, Кушнарчик видел, как жучицкие дамы конфузятся при этом, затыкают нос, прикрывают рот, отводят глаза, словно произносил он теперь нечто неприличное.
— А еще матерится по-иностранному, — буркнула сухопарая женщина, обжигая на прощанье презрительным взглядом маленьких треугольных глаз.
— Вечно он гнет иностранные маты, — взвился над очередью неврастенический альт.
— О сакраменто! — обреченно вздохнул Кушнарчик, веселясь оттого, что и этот невинный вздох будет сочтен заморской, чужестранной бранью, и принялся разделывать тушу на испещренной сетчатыми вечными морщинами неохватной колоде, воодушевляя себя. — Эх, пошел работать пикадор!
И уже не слышал благоразумных замечаний, не видел, как базарные дамы отворачиваются, словно от дурного поветрия. Если бы знали они, гонимые привычной заботой о доме и яствах, если бы знали они, знатоки вкусного, откуда в его лексиконе так много иностранных слов, толкуемых всеми непременно матерными, скверными словами, то наверняка по-другому, сочувственно отнеслись бы к замысловатым его восклицаниям.
Пора, пора сниматься с этой пристани, пора к другому берегу, в другой провинциальный уютный городок! И совсем не потому, что ты, пришелец, бездомный, пожилой, одинокий, без роду и племени, прослыл здесь сквернословом и бирюком, а потому, что вот заняла в самом хвосте очередь близорукая Алевтина Сергеевна, тоже безнадежно одинокая, учительница иностранного языка, единственная, кто понимает смысл вполне приличных итальянских или французских слов и с кем ты ходишь иногда в кинотеатр, — а это предосудительно, если ты ходишь да ходишь с незамужней учительницей в кино, а ничего определенного не предпринимаешь, Жучица давно поженила вас, Жучица верит в неизбежность брака, а вы — что же вы, пожилой одиночка да старая дева? Что же вы так долго ходите в кино? Пора, пора бежать в незнакомый городок, потому что в самом деле невозможно так долго томить кроткую Алевтину Сергеевну, никакой свадьбы не ждите, дамы, девушки, кумушки Жучицы. Очень кроткий и хороший человек Алевтина Сергеевна, и он для нее, может быть, тоже пара, хоть не так начитан и не годится в интеллигенты, но зато именно он — последняя надежда Алевтины Сергеевны. Последняя ставка, если хотите! И была бы вполне сносная жизнь, он уживчив, а она будет дорожить поздним мужем, да только как объяснишь, что та, первая и единственная, довоенная семья, погибшая в войну семья, жена и две пятилетние дочки-близнецы, — та первая семья так и осталась единственной, и по сей день в памяти маленькие загорелые руки жены, смех дочек? Как объяснишь, что ты такой странный, такой однолюб, такой дикарь?..