Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
И он весело щелкнул замком, вводя Войтеховича в свою квартиру и подталкивая его, опять присмиревшего, чтоб он проходил, не стеснялся, а сам тут же полез в буфет, стал доставать неиссякшие пока запасы зеленой еды, и все эти огурцы, перья лука, помидоры потащил под кран. Но тут же и оставил на клеенке зеленую и алую зелень, вышел, шумный, создающий приятную живость одним своим появлением, и провел Войтеховича на балкон, говоря ему:
— Во — слышишь! Слышишь?
Аэропорт был совсем неподалеку, хотя и за стенами зданий, и ветром сносило сюда бормотание работающих винтов самолета, и Соловьев с приоткрытым ртом внимал мотору самолета и словно бы молча призывал и Войтеховича слушать его.
— У нас на Днепре другой мотор на лодке так же трещит, — сказал Войтехович, все еще живущий на своем Днепре и удивляющийся неправдоподобной перемене.
Соловьев оставил его слушать жизнь аэропорта, а сам вернулся на кухню: ведь он любил стряпать, готовить, надоедал порою жене, а вот теперь никто не гнал его с кухни, и он с удовольствием совал большие свои пальцы под плотную, как белая веточка, струю из-под крана.
А потом понес зеленую снедь в комнату, громко приговаривая:
— Мы с тобой по-холостяцки, резать ничего не будем, — и первый макнул целый огурец в соль и заставил есть-пить дорогого гостя и вскоре же помешал ему есть-пить, потому что принялся расспрашивать о Днепре, о дороге, о работе — о жизни, словом. Да и как не перемолвиться о жизни!
И Войтехович, согретый в этих стенах участием давнего друга, коряво и сбивчиво отвечал, что поехал он это… непредвиденно, что он это… не думал ехать, что он это… на поезде «Гомель — Рига» приехал и что племянница Зинаида, сирота, написала ему печальное, закапанное слезами письмо и просила, чтоб он срочно вылетал в Кисловодск.
— Все ясно, — перебил Соловьев, — а вот про свое житье-бытье скажи. Начальник твой пристани не переменился?
— Ку-уды! Где он теперь найдет свою душу? Было одно место на буксире, просился я помощником механика — ку-уды… Ну и нехай. Мне и бакены запаливать не тяжко — сплю я все равно мало, как тая курица…
Соловьев представил раннее утро на Днепре, смутно выделяющуюся развалюху, кубиком приткнувшуюся у кручи, и как скрипит отсыревшая за ночь дверь развалюхи, как выходит босиком Войтехович на влажный берег, отмыкает лодку и заводит стрекочущий обиженно мотор, чтоб ехать гасить бакены, зажженные им с вечера, и как поднимается над холщово-пасмурной водой туман и малиновое солнце прорезается из земли. Прекрасная жизнь! Но когда подумаешь, что всю жизнь придется протоптаться на одном месте, не зная иных горизонтов, — станет больно за бедного Войтеховича, и посочувствуешь ему.
И вот смотрел Соловьев озабоченно на человека, видя его нешибкую жизнь и зная, что и раньше человек уставал на своем Днепре и что все осталось неизменным, и думал, как все же не прогадал он сам, сразу после освобождения Минска направившись сюда, на сплошные руины, и хотя мытарствовал, но зато навсегда стал столичным жителем. Наверное, уже ничего не поправишь в жизни старого друга — в той жизни, которая все же мила старому другу, и не надо бередить его душу, а лучше давай-ка, мой друг Войтехович, вспомним самое грозное время.
— А у нас это… в запрошлую неделю партизаны наехали в Глушковский бор. Палили костры, гуторили, у каждого на пинжаке медальки… Васю-хлопчика помнишь, который при командире был? Так он теперь это… артист. И пел так хорошо нашу «Ой березы вы, сосны — партизанские сестры…»
С таким неотлагательным желанием Войтехович вспоминал Васю-хлопчика и других лесных солдат, что Соловьев догадался, как долго еще будет казаться Войтеховичу его давнее прошлое свежим, вчерашним днем, и почему-то освободил из памяти странный случай партизанских лет, когда ходил вооруженный Войтехович в лаптях, когда приказал командир пойти ему в село и обуться и когда впервые не подчинился Войтехович приказу, хотя уже стоял зазимок и пустая дорога гремела под колесами телеги. Что ж, военное время было самым главным временем в его судьбе, на которое потом равнялись все его годы, прожитые на Днепре, не с таким завидным удобством, как надо бы, казалось Соловьеву.
— А что ж ты к Зинаиде так внезапно? — прервал он нить воспоминаний старого друга. — Выходит, не забыла племянница, — сказал он без нарочитости, хотя и знал, что Зинаида забыла давно своего дядьку, который был ей как отец, забыла все незначительные и оттого особо трогательные и дорогие радости детства, которые познала она, сирота, в развалюхе на берегу Днепра у молчуна, оберегавшего ее, как дочку.
— Зинаида не писала мне, и это… я думал, хорошо она живет. В Кисловодске, значит. А тут приходит письмецо, синенькое, все подмоченное. Чтоб я прилетел и ей помог, а то муж распустился, а ей с детьми от мужа никуды. И так я переживаю за сироту!
И как только сказал Войтехович эти слова, Соловьев усмехнулся и покачал головой, а потом опять усмехнулся, потому что знал о жизни все, а в таких мелочах совсем не сложно разобраться: вспылили муж и жена, вот и написала Зинаида в своей досаде письмо, накапала туда слез, да назавтра и помирилась с мужем в его Кисловодском доме. А письмо помчалось — дурное письмо.
Он и поделился тем, о чем сразу догадался, и еще с мужской лаской сказал Войтеховичу:
— Филипп! Филипп! Куда тебя несет, старое ты дитя? Ты приедешь, а у них мир, и они будут стесняться тебя, будут не рады за то случайное письмецо, будут ждать, когда ты соберешься назад. Филипп, Филипп!..
— Не, — отодвинулся Войтехович от него. — Зинаиде трудно. И я ни разу не летал…
Что ж, он ни разу в жизни не летал на самолете, ему захотелось оторваться от Днепра, от привычного уклада своего и с высоты взглянуть на все, но не только это влекло старого друга в полет, а и то непонятное Соловьеву простодушие, когда готов забыть, что никому не был нужен и вдруг спустя год спешишь на первый же зов.
Соловьев грустно смотрел на старого друга, а тот, оживляясь и, видимо, представляя себя уже в самолете, в удобно вбирающем кресле, над облаками, спросил, кивая на потолок, как на небо:
— А как там — пришпиливают?
— Пришпиливают, — серьезно ответил Соловьев, тревожась, что вот уходит куда-то лучшее то настроение, когда он бывал неистощимым и веселым собеседником, когда мог шутить и внимать другому и щедро тратить запасы своих житейских наблюдений.
Потом они говорили с новым откровением, и умолкали, и опять говорили, и не уследили, как темная ночь пришла в квартиру, где не зажигали света, как стал неразличим папиросный дым, витающий повсюду.