Стая
Шрифт:
— Грана-ат?
Гранат вывернул из-за зарода горячий и веселый от забавы.
Старик прошагал к зароду. Наклонясь, поднял рукавичку, которую Гранат почему-то сообразил на снег бросить при приближении старика.
— Та-ак! — сказал вдруг старик, осмотревшись. — Чо с зародом-от натворили, чо наделали, кобеля!
С рукавичкой этою подошел он к стайке со стороны поленницы. Старуха, на время тоже оставив гостей в избе одних, чего-то, слыхать это было, хлопотала со скотиной. Старик подошел к отворенному окошку, через которое обычно выкидывали на огород теплый, парной назем, и позвал старуху:
— Гляди-ко, ма-ать, чего пес
— Ну дак чо? — откликнулась на это старуха, выставляясь в окошко, моргая и сморщившись от яростного снежного света улицы, шибанувшего ей теперь в глаза.
Широко расставив лапы, Гранат издали наблюдал за стариком и старухой, чуть склоняя набок вислоухую свою, любопытную морду.
— Бабья! — сказал старик. — Вота чо!
— Ну дак чо, говорю? — снова повторила старуха.
— Чо, да не чо! — передразнил ее старик. — А как Витька наш?
— Рано ему, — осадила мужа старуха. — Обжимаются ишшо просто! Да и почем ты знаешь, что это Витька наш? И гостей чужих лишку было, да и девки всяки счас: мигни только — сама, поди подол задирать станет!
— Пес у нас, дура! — разозлился старик. — Он чужому-то на усадьбе баловством заняться не даст!
— Ну и чо? — снова заявила старуха. — Ну и чо, дак Витька? Его теперь дело мужчинское…
— Дура! — Старик распалился еще более. — Не мужик он никак покедова, а всего — парень! И с Ликою это трофимовской. Знаю! Девка скромная, а нынче все в избе шарилась, как искала чего-то, как чего-то забыла. Вот, оказывается, варежку. Я у ей такие именно вспоминаю.
— Пожалел-те кого? Скромная, как же! От отцов-то каторжников не иначе как скромные больно дочеря плодятся…
— А как и верно обидел ее Витька? И заженить скоро, да и вообще до скандалу недолго. Сама посуди, куда ж ему зажениваться пока?
— Болташь много! — не сразу ответила на это старуха и сурово захлопнула окошко.
К вечеру выпроводили гостей, и дальше сразу вроде бы направилась тихая и обыкновенная, да уж теперь в чем-то неуловимо не прежняя жизнь.
Граната никогда не держали на цепи, кроме как в ночь перед днем охоты. С вечера выходил Витька из дому с поводком, свистал ласково, и он прибегал к нему, покорный, запыхавшийся, с дрожащими от возбуждения боками, и подставлялся сам под ошейник. Это уж ясно было, что на охоту с утра. Но случалось такое лишь во время гона зайца, с сентября и до глубоких снегов. Каких-нибудь полтора… ну, два месяца продолжалось это. Теперь же, когда Витька укатил, до Граната и вовсе как бы никому никакого дела не стало. Раз в сутки вытаскивала только старуха во двор остатки щец, хлеб да труху от селедок. Хоть и была еда не всегда сытна и обильна, да зато была она надежно всякий день, а одно это уже кое-что значило.
Гранат перешел исключительно на ночной образ жизни.
Днем он отлеживался в конуре, наблюдая за жизнью двора из-под чутко полуприкрытых век, а ночью исчезал на волю через зады усадьбы, пробегая мимо зарода, который теперь, крепкой-то зимой, с каждым днем как бы на глазах таял, и тропка к нему, присыпанная сенной трухой, становилась все глубже и глубже. Он носился по сонным улочкам поселка, испугивая редких прохожих, возвращавшихся из города с ночными поездами. Фонари не отключали до утра, и улицы всегда были светлы даже в безлунные часы и в пасмурные погоды.
В одну из ночей Гранат встретился с черной низкорослой сукой с быстрыми и дикими
Уж перед самой весной, когда солнце нагревало днем доски конуры и оголялись от снега скаты крыш, когда от бревен и назема повалил прелый пар, а мягкий, повсюду проникающий ветер не переставая стал доносить отовсюду запахи талого снега даже хрусткими, звонкими ночами, что, вымораживая лужи, сменяли теперь дни, к Витькиным родителям стала наведываться та самая девушка, с которою в последний вечер перед уездом на службу Витька хоронился за зародом. Гранат узнавал ее по ласковым запахам, сохраненным памятью, но подошел к ней не сразу, а когда наконец решился на это, то девушка нисколько его не испугалась и не отогнала от себя, как тогда, по дороге на станцию, а погладила, почти как Витька прежде.
В дом, однако, старуха девушку не впускала, а всегда сама выносила на улицу какие-то листки. Притулясь к завалинке и подставляя листки эти под свет, падавший из окна, — а приходила она всегда почему-то в сумерках, когда мало встречаешь на улицах людей, — девушка подолгу их разглядывала, эти листки, вытирая глаза скомканным платочком. В такие-то ее приходы старуха принималась вдруг громыхать по двору ведрами или шебаршить метлой, делая вид, будто занята сильно, но в действительности — так краешком глаза зорко послеживая, как листает девушка поданные бумажки да как лицо промокает платочком.
С каждым своим приходом девушка становилась толще, как бы пухла, а старуха при ее появлениях все больше чернела лицом, все громче позвякивала ведрами и поругивалась на него, на Граната, то и дело угоняя его на место, будто он так уж особенно ей мешал… он, всегда из предусмотрительности старухи сторожившийся.
Но вот за стайкою, раскидав назем, вспахали огороды, и первою зеленью опушило долгие, глянцево заблестевшие прутья малин. И тогда девушка пришла вдруг еще засветло, с вздувшимся к грудям животом, с переставленными на плаще пуговками, совсем на лицо подурневшая. Вот уж на этот раз старуха неожиданно провела ее в избу, и Гранат через полуотворенную в сенки дверь видел, как Витькина мать усадила девушку на табурет посреди кухни.
— Это чо, ветерком-от тебе надуло? — сказала старуха первая, кивнув на огромный девушкин живот.
— Почему вы так грубы со мной? — взмолилась девушка, закрыв лицо руками.
— Дак уж как умею, так и разговариваю! — ответствовала на это старуха с усмешкою.
— Прошу вас, хоть теперь дайте мне Витин адрес, — снова взмолилась девушка. — Ни разу я у вас его не просила, а нынче не могу никак… прошу вас.
— Да на чо он тебе! — прищурилась старуха. — Адресок-от на что?
— Теперь я просто обязана написать Виктору. Он поймет…