Стая
Шрифт:
Но вот внезапное возбуждение это, повинуясь которому он вдруг взмывал с земли и заставлявшее крылья с легким и скорым посвистом загребать встречный влажный ветер, плотно облегавший на высоте его стремительно скользящее над тайгою тело, вдруг столь же внезапно и необъяснимо исчезало, и, спохватившись, точно очнувшись и опомнившись, он с ходу врезался в лапник первого же подвернувшегося борка и здесь, словно бы и с удивлением, теперь затаивался, осматриваясь и прислушиваясь сперва не столько к окружающему, сколько к самому себе, к гулкому биению собственного сердца, какое совсем недавно вдруг подняло его над деревьями и сейчас, неведомо зачем, загнало в этот закуток тайги.
Отсидевшись здесь недвижно,
Наконец наступила та первая, звездная и бесснежная ночь, когда уже не просто одни зыбкие волнения и предчувствия, а радостная и знакомо возбуждающая сила, что всегда и прежде оживала в нем всякой весной, подняла его незадолго до рассвета из надежно спасительной крепи, где он хоронился, и властно направила к тому борку на краю мшаника, куда он и до нынешней весны прилетал каждый раз, когда приходило время петь и сражаться. И в тот же самый миг, не ведомо как только, к нему возвратилась вдруг и точная память, и, повинуясь ей, он сразу и безошибочно, будто ничего не забывал напрочь за утомительно долгую зиму, нашел свою однобоковую сосну, крона которой со стороны болота была заметно гуще и на нижних сучьях которой он всегда прежде начинал токовать.
Тайгу, как и всегда, заполняли звуки каждодневной предутренней жизни, в которой он покуда легко предчувствовал опасности, и погодя чуть, осторожно пройдя по суку на открытое место, он снова прислушался и огляделся, но в этот раз уже не столько из осторожности и благоразумия, сколько из любопытства и ожидания — а не слышно ли уже поблизости зова нетерпеливого бойца, квохтанья копалухи либо шума крыл подлетающих птиц.
Было еще вовсе темно, и потому ярко, почти по-зимнему сквозь иглы пушистых лап сосны, перемигиваясь, поблескивали в небе звезды. Кое-где на деревьях плоско и черно проглядывали в холодеющем воздухе нижние, давно умершие и высохшие сучья, и впереди перед ним до следующего борка серело внизу болото, еще до краев полное взматеревшего снега.
Утренник потихоньку крепчал, до треска выстужая натаявшую за прошлый день воду, не успевшую под глубокими еще снегами застыть к полуночи. Эти морозные потрескивания и шорохи всякий раз заставляли его вздрагивать и, повернув на звук голову, замирать недвижно и с напряжением всматриваться в предрассветные сумраки. В конце концов он не выдержал постоянного ожидания опасности и перескочил на ветку выше, где хвоя была гуще. А затем и еще повыше. И еще. Пока и вовсе не очутился у самой макушки своей привычной сосны, с которой всегда токовал прежде.
Беспрерывно, чутко и с ожиданием прислушиваясь к жизни тайги и всматриваясь в глубину болота, он уж и с беспокойством начал замечать, как на востоке помаленьку принимается бледнеть небо. Временами в предутренних шорохах ему чудилось даже близкое квохтанье копалухи, прилет которой он вдруг попросту, может быть, прозевал из-за мороза, шумно сковывавшего в этот миг деревья и землю.
Но вот над соснами, что вставали тотчас за болотом, какое сейчас он уже видел перед собою целиком, прорезалась и узкая розово-сиреневая полоска зари. Он было и вовсе решился впервые нынче подать свой голос, как позади в бору по стеклянно-стылому целику звонко промчал в ольховую урему заяц, то ли убегавший от лисы, то ли ошалевший
И тут уж он сам суматошно отчего-то сорвался со своей сосны, опушкою бора протянул по окоему болота, да и запал снова в надежную крепь.
Весна случилась резкой, с каждодневными сильными утренниками, которые постоянно вымораживали обильно натаявший днями снег, и потому он еще несколько раз молча и напряженно дожидался рассветов все на той же заветной и привычной своей сосне, пока не решился однажды нарушить все же безмолвие и впервые нынче, объявив о своем прилете на ток, подать голос, лишь скиркая и следом тотчас прислушиваясь, но так и не заводя еще самой песни. Тайга, однако, отозвалась ему одной покойной тишиной да обычными нынешними потрескиваниями нарождающегося в эти самые мгновения молодого утреннего льда, сколько он ни вслушивался. Нет, ни песня, ни звук крыльев подлетающего сородича не отозвались ему. Природа по-прежнему оставалась незыблемо безмолвной.
Так, молчанием одним, и заявил ему в то утро о себе его новый нежданно-негаданный противник — одиночество. Противник словно бы заранее на этот раз непобедимый, поскольку оказался он невидим и неразличим.
Тем не менее он, этот новый-то, нежданно-негаданный враг-противник, хоть и неосязаемый, коварно, однако, и неслышимо присутствовал всюду и во всем вокруг — и в безответных предрассветных сумерках, и в глухо недвижной ночной тайге, все более через край наполнявшейся терпкими запахами новорожденной смолы, и в журчанье устремлявшихся в болота и низины ручьев, и в жадных глотках талой воды, какою он напивался, когда с восходом солнца покидал заветную свою сосну. Каждый глоток этой вешней воды еще более мутил его зрение и оглушал беспредельным стоном тишины, еще более лишал покоя и терпения, чтоб дождаться следующего утра, и с тем неумолимо со дня на день убавлял в нем всякую надежду обороть все же его, незнакомого этого, нового совершенно, явившегося вдруг нынче откуда ни возьмись и обступившего его со всех сторон, хитро затаившегося врага.
И предчувствие обреченности на борьбу с ним день ото дня делалось все тревожнее и невыносимее.
Все раньше поднималось солнце, и все выше очерчивало оно в безоблачном небе свой победный дневной путь.
На еланях и косогорах осел постепенно серый, ноздревато оледеневший снег, а по ложбинам, где еще первые шустрые ручьи прошибли себе ходы, вырвавшись из-под сугробов и коряжин к теплу и свету, показались свежие проталины.
И дни и ночи как бы потеряли для него всякое значение: он постоянно ожидал теперь прихода лишь одной короткой и чуткой предрассветной поры. Весь мир, вся окружавшая его реальность распались нынче как бы надвое: с одной стороны, существовал по-прежнему он сам, с собственной тревогой и предчувствием обреченности, а с другой — оно, это столь внезапно обрушившееся на него одиночество, с каким он даже и был готов сразиться, чтоб одолеть его, если с ним возможно было сойтись, как с сородичем-соперником, в честном и открытом единоборстве. Но оно оставалось невидимым и неуловимым и вместе с тем наличествовало откровенно повсюду, преследуя и изматывая.
Пожалуй, лишь в тихие мгновения пред восходами солнца он еще мог ненадолго надеждою и жаждою жизни обороть его, нового своего врага, неуловимого, как присутствующий везде воздух, даже и не сшибаясь с ним в бою, а только одними звуками своих песен, на какие должен же был все равно кто-нибудь да откликнуться, если уж сама природа заставляет его петь каждой весной. И потому все нетерпеливее продолжал он еще в ночи подлетать к старой заветной сосне, раз за разом заводя скирканье, не дотягивая, однако, до самой трели, чтоб вовремя уловить в ответ долгожданный отклик.