Стая
Шрифт:
Ну, а как ближе-то к своротке подъехали, Василий и разулыбался! Рукой широко запоказывал: сюда, сюда, мол, пожалте… Лицо все такое же, глазки серенькие, чуть косенькие. Только уж больно коричневое все, гораздо темнее стало, чем раньше, лицо-то. Да рот незнакомо полон белого железа… На телегу было вспрыгнул, папироски Фалею кажет, угощает, стало быть. Фалей же, ни слова не говоря, наоборот — с телеги-то скок: намекнул, значит, что его, Гришку, жалеть надо. Чего ж, деваться тут некуда, и Василий тоже спрыгнул. Не обиделся вроде, снова своим железным ртом заулыбался, радостный, поди, что его в поле с картошками ночевать не оставили. И вокруг Фалея закружил. То сбоку заглянет, то вперед забежит. Ветки с
…А в то лето начал старый, рыжиною на щеках обросший солдат по субботам запрягать его, Гришку, в лаковый возок. И был он, Гришка, к той поре уже меринком.
Запрягал в сумерках. Всегда, пожалуй, в сумерках… А запрягши, солдат отводил его к каптеркам. И из барака, в котором спали караульные солдаты, выходил сам Василий. И тогда уже, правда, не шибко молодой. Весь в суконном — в синих галифе-брюках и в зеленой гимнастерочке с отложным воротником, но без ремней, медалек и погонов, какими украшенный, точно в дорогой сбруе, хаживал главный над Василием и караульными солдатами офицер. Да-а! И сапожки еще таскал тогда Василий, как и у того, у главного-то офицера: узкие, с высокими голенищами сапожки командирские. Но только мало они ему подходили, сапожки узкие: ноги были у Василия короткие и кривенькие.
Василий чего-то тихо говорил солдату, звякал ключами, а затем, открыв двери каптерки, вместе с солдатами выносил из каптерки разные пакеты с продуктами, мешочки и банки. Складывали они все это в возок и прикрывали охапкою сена. Потом закуривали Василиевых папиросок.
Но вот Василий взбирался в возок, который сильно при этом скособочивало на рессоре, и Гришка резво, после застоя-то, брал с места. Кося назад, он еще некоторое время видал старого того солдата, который у каптерки докуривал Васильеву папиросу, глядя им вслед. Потом недолго помелькивали за деревьями огоньки караульного барака, но погасали вскоре, и наконец посередь темного, непроницаемого леса оставалась одна впереди гулкая и пустынная дороженька, по которой Гришка припускал рысью. Василий редко когда понужал, разве что когда встречал кого из прохожих, и катил возок ходко. Боялся он, Василий-то, что ли: а как его подвезти попросят да вдруг в дороге ограбят? Или еще чего?.. Шут знает чего он боялся. А никто, впрочем, и никогда его и не просил подвозить-то. Да-а…
Однако другое все это было, чем телеги таскать нынче. Пока катал он ходкий возок, за ним, как подмечалось невольно и неоднократно, уход был чище, кормили во многом овсами, ну и к работе особо не понужали.
А! Все равно теперь одно это только прошлое. Обман какой-то. Навроде праздника, какие так любят устраивать себе люди. Эх, у каждой, верно, лошади случается-выпадает такое пустячное время. И у его матери, у серой кобылки в яблоках, тоже, поди, было когда-то такое же времечко. Да чего тут — бы-ыло! И у всех оно, такое-то, бывает и одинаково у всех заканчивается: на глубоких осенних проселках с гружеными скрипучими телегами…
Пока мешки наваливали, Гришка стоял понурясь, изредка и тихо помаргивая слезившимися глазами. Фалей сгреб перед ним кучу ботвы, но больно низкая сложилась куча-то. К ней и тянуться было неловко, да и есть, по правде говоря, не хотелось нисколько. В животе хоть и урчало, но только кто его знает отчего: совсем брюхо как чужое сделалось.
Кроме Василия и Фалея, никого более на делянках уже не было. Бабы, видать, раньше ушли. Домой убрели, закуски, поди, готовить мужикам. А у кого мало нынче картошек уродилось, так те, наверное, своим ходом на тачках урожай вывезли.
Фалей подсоблял Василию будто бы всего чуть-чуть, да зато сноровисто
А ведь обыкновенный стал нынче Василий-то. Разговорчивый. Хотя и по-старому все-таки, будто солдат-служивый, одетый. Однако теперь во все простое, в синее. И сапоги с низкими широкими голенищами, покореженные, ссохшиеся на передах, как у Фалея. И гимнастерочка нынче тоже простенькая, но, как раньше, с отложным воротничком, да еще и с петличками. Ну и фуражечка, разумеется, форменная. Как положено. Пусть будто и военного фасона, а с матерчатым козырьком. Фуражечка при работе-то набок съехала, лицо у Василия все взмокрело, в черных из-за пота стёках. И зубы железные поблескивают. Да чего тут, дело это все обыкновенное, когда мешки грузят.
После, когда картошки привезли и в яму мешки перетаскали, Василий и Фалей долго заседали в доме, а он, Гришка, стоял у палисадника — эк торопились-то, что и на усадьбу даже не ввели! — и, переминаясь с ноги на ногу, поглядывал на окна, где на занавесках хорошо замечались Фалея и Василия тени. Ели они там…
И ведь этак же всю почти что ноченьку простоял он под таким же окошком и тогда, давным-давно только. И осень шуршала вокруг тоже. Без ветра, а от своего собственного угасания шуршала. И свет в окошках светился. И тень на занавесочках возникала время от времени. Только одного Василия тень-то. Одинокая…
А с утра тот день начался сразу как-то непонятно!
Всех лошадей развели куда-то порожними. Одного его, Гришку, в покое оставили. В бараках же те, которых всех в старое солдатское одевали, копошились, бегали за своими проволоками. И солдаты по караулке мотались туда-сюда. Только Василий ничего не делал, будто все, что вокруг свершалось, не касалось его одного никаким боком. Несколько машин за день приезжало: это увозили куда-то всякое казенное барахло. Но Василий все сидел себе на крылечке караулки и покуривал.
Уж перед самым закатом те, которые за проволоками-то жили, построились, как и раньше, бывало, строились. Но только в тот день были все они какими-то веселыми, с котомками за плечами. Свои же ими и управляли, а не солдаты. Свои же и через лес их повели. А как ушли они, так тихо-то вокруг стало! И караульщиков — тоже никого. Ворота за проволоки — распахнутые. Двери же в бараках — отворенные. По всему плацу — солома, обрывки газет и тряпок. И мусор всюду прочий-разный…
Почти что в глубоких уже сумерках Василий запряг сам. В возок. И с места сразу погнал шибко да хлестал больно, точно взбесился. Не распряг тотчас, как раньше-то бывало, на ночь, когда приехали, а вожжи намотал на заборчик. Словно они лишь передохнуть маленько из лесу сюда во весь дух мчали… Воды, правда, в ведерке вынес. И — все. Будто забыл напрочь про него, про Гришку-то.
Поздным-поздно вышел из избы на улицу. Ночь такая же, поди, зрела — к морозцу. А вышел Василий на груди распахнутый и не опоясанный ничем. Босой почти что. С распущенными тесемками у галифе. Распряг все же…
Фалея вывел Василий нынче из своего дома считай что в полной темноте уже. Поддерживая крепко, помог в телегу взобраться. Свалил Фалея, вернее. Сперва, как только тронулись, Фалей еще сидел кое-как, но после на бок завалился. Вожжины лишь на руку, как водится, намотал, чтобы он, Гришка-то, не запутался в них. И раньше этак же не один разок возвращались. Чего тут — дорогу ведь к дому он и без Фалея знал не худо. Шел тихо, уже по полному почти что безлюдью. Вот, правда, у самой конюшни долго стояли. Гришка землю скреб, фыркал маленько и осторожно: Фалей-то в тележке своей крепенько заспал. Оно конечно — с удобствами как бы, не на голой же земельке.