Стеклянная тетрадь
Шрифт:
Совершенно нереальный синий свет. В глубине он почти чёрный, но удивительно мягкий. Как бархат. Подошёл ко мне человек, он словно соткался из синевы и подсветился изнутри жёлтой лампочкой. Кожа его сделалась восковой, гладкой, чуть–чуть маслянистой. Приблизился, и я его узнал. Мой школьный приятель. Постоял он немного рядом со мной, а я всё разглядеть его старался получше, но не мог — лицо у него будто засвечено было от лампочки внутри, черты не отчётливо видны.
И вдруг он говорит:
— У нас принято предупреждать друзей, сообщать примерно за неделю до срока… Вот я и пришёл сказать тебе, чтобы ты готовился. Уволься с работы и прочее…
А я стою и не понимаю, о чём он.
— К чему готовиться–то? — спрашиваю О чём предупреждаешь ты меня?
— Об истечении срока…
Тут я понял и ощутил страх. Но страх особенный. Не страх смерти. Не страх боли. А страх от страха, страх без страха. Это не объяснить, потому что чувства такого нет. И я у него спрашиваю:
— А это не больно?
— Нет, — отвечает, — это как день рождения.
И вот что странно: он говорил, а я слышал намного больше, чем он говорил, и даже видел при этом что–то.
Тут–то я и сообразил, что испытанное чувство не было страхом, хотя я и принял его за страх. Это не мог быть страх, ибо это было вовсе не чувство. Просто я ощутил прикосновение ненастоящести. Всё это было — неправда. Ведь его, приятеля моего, не могло быть рядом со мной. Он ведь умер сразу после школы, много лет тому уж…
И тут я проснулся.
Я сидел в кровати, а по стене возле моего лица ползали лунные полосочки.
Как день рождения.
Комната была пуста, но я ясно видел чьё–то присутствие рядом. Не фигуру, не очертания видел, а присутствие. И от этого тело моё стало дрожать, объятое ужасом.
Правда о самом себе так угнетает! А ведь она скрыта от всех! Она видна лишь мне, но она так тяжела! Что же будет, когда о ней вдруг узнают все вокруг?
Порой ужасно расстраиваюсь, что приходится ходить под зонтом, как и все, что я скрываюсь от дождя. Так омерзительно, что люди боятся дождя, бегут от него.
Может, это аккуратность, опрятность, что ли? Но мне думается, что такая боязнь замараться потом переходит в брезгливость, и в каждой капельке начинает мерещиться чуть ли не нагромождение дерьма и коварных болезней. Побоишься потом поздороваться с тем, у кого руки не мыты, побрезгуешь пса бездомного приласкать. И вырастет чистюля, чистоплюй… Укоренится, ожесточится, огнём начнёт нечестивцев карать…
А раньше я всегда бродил под падающей водой. Вода с небес — разве можно её бояться? Это же соприкосновение с облаками.
Однако я так часто теряю мысль. Мысли уплывают, как дым сигарет. Их надо привязывать к губам, чтобы они подхватывались дуновением сорвавшихся с губ слов.
Мозг плывёт волной безволья…
Кто же это сказал? С самого утра бубнится во мне эта фраза… Да! Это же из моего школьного стихотворения.
Память уже не та, чёрт возьми. Такого автора забыл. Это всё белые халаты, будь они прокляты! Залечили.
Реальности нет. Это однозначно. Всё, что со мной происходит, не существует, его нет. Где моя любовь? Где моё море? Где мои слова? Ничего нет, всё в прошлом. Наша жизнь — это прошлое. Прошлое и мечты о будущем. А всё, что сейчас происходит, это какой–то сон, всё не со мной.
Я далеко от жизни. Я далеко от этих мест. Но где я?
Мозг плывёт волной безволья. Куда прибьёт меня его волна? Стою у собственного изголовья и копошусь в змеящихся словах…
Иногда со стороны взгляну на самого себя и удивляюсь надуманности собственных исканий. Чего я хочу? Чего я добиваюсь? Неужели я считаю, что смогу отыскать, где рождается мысль? Я же увяз в кишках первичности, я весь в мясе и костях, я весь земной…
Но это я сейчас говорю так, когда Бред отступил. Неужели я становлюсь нормальным? Неужели белые халаты добились своего? Если так, тогда надо поскорее взобраться на самую высокую крышу и устроить прыжки в глубину. Пусть лучше голова моя разлетится кусочками, пусть её нельзя будет склеить, пусть меня лучше вовсе не станет, чем я буду нормальным… Где же море моё? Где мне жить теперь, когда вокруг только городской транспорт и потный запах из–под одежды пассажиров. Где жизнь моя, если я на вчерашнего себя смотрю с удивлением и чуть ли не презрением? Никаких волн, никаких змеящихся слов, одни только механические шаги на работу и домой… Надо скорее в книги, скорее в музыку! Может, ещё не поздно? Может, ещё смогу назад?
Проклятые целители. Неужели им удалось? Но мне так тошно быть нормальным. Хочу улететь!
Страшно за людей. Что делают? кроме пепла в небе, ничего нет. Даже неба нет, один пепел, сплошной пепел. Кроме лысых мыслей, ничего в глазах. Да и не глаза это вовсе, а витрины магазинные. А гении свалены в грязь, их топчут сапогами и изящными туфельками. И вот уж гениев нет, грязь только осталась.
Где же крылья мои? В червя превратился. Мысли поносной жижей стали. Я не вижу мыслей своих. Всё пропало. Дерьмо плывёт. Дерьмо всплывает на поверхность. Господи, сколько же его во мне! Неужто и раньше оно было?
Где это было? Я не помню. Память стёрлась, превратилась в нервное напряжение, покрытое мурашками… И тяжёлый автомат в руках. Сквозь лопнувшую рубашку на спине чувствую сырую стену, шершавую, каменистую, потрескавшуюся. А внизу, при малейшем движении ноги, хрустит песок, громко хрустит, в самых ушах.
И вдруг больно бьёт звук выстрелов, и впереди в темноте молниями вспыхивают полоски автоматных очередей. Земля под ногами начинает дёргаться, поднимая тяжёлую пыль, и пули тупо вдалбливаются в земляное мясо, кроша его, увеча, рассыпая крошками. И стена оживает и начинает выталкивать меня из угла, выпихивать под бьющие пули, под вспышки захлёбывающегося автомата. Над головой взвизгивает и сухо ломается что–то, и сыпется пыль.