Стеклянная тетрадь
Шрифт:
Ах, я опять отвлёкся. Но мысли мои, пусть и нескладные, требуют выхода, а я пытаюсь их сдержать, пытаюсь всеми силами успеть рассказать о событиях, имевших место той ночью.
Итак, я провалился во тьму.
Когда же глаза мои открылись, я увидел надо мной потолок, с которого свисала мохнатая гроздь паутины. До слуха доносилось неопределённое шипение. Я поднял голову и оглядел опустевшее помещение. Столы, стулья, коротенькая стойка, за ней три полки, набитые бутылками с цветными этикетками и маленький включённый телевизор, на экране которого серыми полосками шипели помехи.
Я медленно встал. Безлюдное кафе охватило меня всем своим пустым пространством. Оно сжало меня словно руками, нервно задрожало и полезло внутрь, в легкие, в живот. Скрипнувшая дверь заставила меня вздрогнуть. Я увидел, как щель наполнилась устрашающей чёрной пропастью, готовой всосать меня, стоит лишь шагнуть к выходу. И я кинулся к противоположной стене, плотно прижался к ней спиной, затылком и руками. Тело требовало защиты, но от чего? Что угрожало ему? Неужели неведомые силы ополчились на мою провинившуюся в чём–то оболочку? Неужели кровавая расплата уготовлена чьей–то коварной душой для моей трясущейся плоти? Я не мог в такое поверить. Но слишком много довелось мне лицезреть за последние несколько часов, чтобы не уверовать в самое даже невероятное. Да и не требовалось мне верить. Я уже верил. Я превратился в веру, в знание, в ожидание. Я видел лицо ужаса, неминуемого, неизбежного. Оно представляло собой рыхлые складки, лепившиеся друг на друга. И жуткое это лико распахивало огромную пасть так широко, что заглатывало само себя. Но всё сказанное не видимо для глаза, а осязаемо для души. Как же не бояться, ежели чувствуешь?
Я повернул голову под чьим–то взглядом и встретился глазами с картиной.
Отрубленная голова обезьяны продолжала лежать неподвижно, лишь кровавая лужа изредка хлюпала пузыриками. Но женщина с чёрной головой исчезла. Ушла. Скрылась, чтобы не быть картиной, чтобы жить и преследовать меня.
Мои ноги, обратившиеся в чугунные гири, громко застучали по дощатому полу. Глаза, словно кто–то зацепил их и тянул к себе, вперились в дверной проём и влекли меня к нему под опасливый стук каблуков. Одежда Пьеро белым знаком привидения колыхалась на мне. Но сам я отсутствовал, ибо переполнялся безумием, которое вытесняло из меня мой разум и меня самого. Всяческие голоса зашептали мне навстречу. И я открыл дверь.
Прохладные губы прижались к моему лицу. Губы уплывающей ночи. Я нащупал, не глядя, дверную ручку и затворил за спиной дверь, оставив кафе глотать свой собственный жёлтый воздух. Станция безмолвно ждала моих действий. Слепое окно билетной кассы сверкало в лунном свете шрамом треснувшего стекла. Над головой слышался скрип сломанной телеантенны.
И тут мне пришло на ум, что всё складывалось для меня наилучшим образом. Ведь если я становился безумцем, то никакое безумие не могло меня уже страшить, как огонь не страшится огня. Но будучи в трезвом уме и полном здравии душевном, мне также не стоило опасаться сумасшествия по той простой причине, что нормальному человеку оно не опасно, так как образы, рождаемые безумием и питаемые им, не способны затронуть сознание человека здорового. Остановившись на такой мысли, я как–то расслабился и сделал шаг вперёд.
В наступавшем утреннем тумане я увидел среди стеблей травы две холодные металлические полосы — то были убегавшие из–под ног куда–то вдаль рельсы. Проследив их стремительный бег взором, я заметил в сумраке стройную женскую фигуру, уже такую знакомую мне. Гладкая круглая голова её, казалось, оборачивалась на меня, но определить это было невозможно.
И ещё я успел разглядеть в её руке топор. Лезвие звякнуло пару раз о рельс, но формы женщины и чёрного шара уже развеялись во мгле. Я остановился в нерешительности. Позади лежал изнуряющий беспокойный сон, хорошо знакомый мне. А что было впереди? Его продолжение или пробуждение? Скверная ночь подходила к концу, но я застыл, замер неуверенно, уже занеся для шага ногу…
В тумане проплыла кривоногая тень карлика, и снова звякнул о рельс тяжёлый топор…
УРОДСТВО
— А что сделал Одиссей, чтобы безнаказанно проплыть мимо сирен?
— Забыл, — сказал я.
— Он сделал то, что я советую тебе делать каждый раз, когда кто–нибудь скажет тебе, что у тебя есть какой–то талант. Хотел бы и я, чтобы ты сказал мне те слова, что говорю тебе я.
— Что именно, сэр? — спросил я.
— Залепи уши воском, мой мальчик, — сказал он.
Мы всё шутим. Постоянно шутим, шуткуем, шутейничаем, делая вид, что творящееся вокруг нас совершенно не касается… Всё нам ни по чём. Мы тут случайно. И вовсе не для того, чтобы вникать в суть чьих–то проблем. При чём тут вообще проблемы? При чём тут кто–то? Какое мы имеем отношение к не себе? Нет уж, дудки! Вы, будьте так добры, читайте свои книжки, а я свои полистаю. Ведь у каждого свой вкус, не так ли? У каждого свои планы… Что день грядущий нам? А что день грядущий вам? Готовит или не готовит? И готовит когда? Вчера или того раньше? И грядущий ли он день? Не тот ли это самый поворот, который мы беспечно прошли раньше, не обратив на него никакого внимания? Сколько уж тому минуло? А вот теперь мы опять здесь. И опять скребём в затылке, мол, день–то нам грядущий наготовил…
Потом, когда всё было кончено, когда жизненная чепуха осталась далеко позади, он неторопливо рассказал мне, как это всё с ним произошло, с чего началось, по каким закоулкам продвигалось.
А началось всё с того, что ему в голову усадили мысль о якобы расцветающем в нём таланте. Обольщённый идеей собственной незаурядности, он поверил им, поверил себе, поверил в счастливую судьбу, наивно отделив её от несчастливой и тем самым сделав из одного два, из целого — части.
Хотя нет…
Началось гораздо раньше. Тогда ещё никто из любящих родственников не вёл разговоров о таланте, так как его узрели не сразу… А началось с того, что ему выдрали два удивительных молочных зуба, на месте которых образовались чёрные дыры, чёрные космические бездны. Конечно, дело не в зубах, ни в чём они неповинны, равно как не могли они быть причиной всех дальнейших неувязок. Но с них–то началось.
Ему стукнуло ровненько шесть лет, когда эти злополучные зубы были удалены со своих законных мест. Естественно, что его родные, близкие, родные близких и даже близкие неродные ожидали скорого появления новых зубов, теперь уже полноценных. Но увы, организм упрямо наклонил голову и попёр наперекор законам природы. Новые зубы не появились. Дырки на их местах зияли вплоть до последних лет жизни. Но таково, надо полагать, было одно из проявлений выдающегося «Я», первая способность выделяться в толпе, первая его неординарная черта. Медицинское название данному явлению, как мне удалось выяснить потом, — синдром скрытой гениальности. Организм мальчика решил воспользоваться пустующими во рту местами. Резцы, клыки и прочие имевшиеся во рту костяшки зубного происхождения принялись усиленно заполнять свободные пространства, в результате чего рот мальчугана стал крайне удобен для того, чтобы на хулиганский манер сплёвывать слюну. Сплёвывать он научился довольно быстро и самостоятельно, а вот со свистом дела не сложились. Наверное, по этой причине полноценным хулиганом ему стать не удалось. Из него, скажу по секрету, ничего полноценного вообще не вышло в жизни, всё как–то по кусочкам навалено, чуть–чуть того, чуть–чуть этого. Разве можно так? Разве это характер? Разве это человек? Сплошной бардак. Недоразумение какое–то. Повзрослел рано, затем спохватился, что детством не в полную силу попользовался и принялся навёрстывать упущенное. А потом заметил, что все пальцами указывают, мол, дылда уже, а всё в солдатики играет, пора бы за ум взяться, а он в облаках витает. Вот тут–то и стукнуло кого–то из очень умных людей, что он, должно быть, просто человек незаурядный, ведь сказал же кто–то из великих, что одарённые натуры похожи на детей. Родня посовещалась и пришла к заключению, что он есть личность, конечно же, одарённая и потому странная. С той минуты и пошли разговоры о таланте.
А на самом деле было все иначе. Он вовсе не миловался в облаках с прекрасными музами и верхом на Пегасе метался по просторам искусства. Просто он настолько всё перепутал, настолько завяз в детском мире, что сумел всю оставшуюся жизнь проносить во рту малюсенький молочный зуб, который по непонятной причине не выдрали горящие деятельной страстью врачи. Все зубы у него были как зубы. Некоторые отсутствовали. И вдруг среди них — на тебе! — виднеется одинокий такой зубчик–уродец, молочная косточка… Тьфу!