Стеклянные тайны Симки Зуйка

Крапивин Владислав Петрович

Симка пошевелил плечами, потер щеки, словно убирая с них соленые брызги. Сказал тихо и решительно:

– Я не верю, что он был заговорщиком против красных…

– Вот как? Почему? – Станислав Львович сбоку глянул Симке в лицо. Тот, разглядывая колени с неотскобленными до конца пятнышками печного лака, насупленно объяснил:

– Плохой человек не мог написать такие стихи…

– Логично… А ты считаешь, что все, кто не соглашались с красными, были плохие? А кто с белыми – хорошие?

Симка опять шевельнул плечом. Он понимал, что

все не так просто. Пример тому – судьба первого маминого мужа, который был отцом Игоря. И многих-многих тысяч невиноватых, которых сажали и расстреливали. Про такие дела говорил Хрущев на знаменитом партийном съезде. Это ведь творили те, кто себя тоже называл красными. Но они были не настоящие революционеры, а пробравшиеся к власти после Гражданской войны преступники. А настоящих пересажали или перестреляли… Такая, по крайней мере, была в ту пору в голове у Симки «историческая схема».

Станислав Львович мимо Мика дотянулся до подушки, под которой лежала пачка «Беломора». Сказал внуку:

– Я только две затяжки, не скрипи…

Чиркнул спичкой, затянулся, пустив к окну дымную струю.

– На свете многое перепутано, братцы вы мои. В том числе и размалевка эта: белые, красные… Колчак был знаменитым полярным исследователем и талантливым минным специалистом, который ох как насолил в Первую мировую немцам. А теперь он злодей, зверь, враг трудового народа…

Симкины плечи затвердели.

– Моего дедушку колчаковцы чуть не замучили. Они его пытали за то, что помогал красным. Он был начальник станции…

Станислав Львович качнулся (Симка понял – он кивнул).

– Бывало такое… Но не исключено, что в ту же пору на соседней станции красные расправлялись с другим начальником. За то, что помогал белым. Я знаю, сам был в красной разведке… Причем оба начальника выполняли свой долг, не давали разрушить пути и пропускали по ним эшелоны… А те, кто с них сдирал шкуры, считали, что воюют за народное счастье. С двух сторон… Ты, Серафим, слышал про лейтенанта Шмидта? Мик-то слышал, я знаю…

– Конечно! Я читал… А в Ленинграде набережная Лейтенанта Шмидта есть, у нее стоят баркентины. Парусники…

– Ну вот… А у Шмидта был сын, Женя. В девятьсот пятом году ему исполнилось чуть больше, чем сейчас вам. Женя и отец вместе были на восставшем крейсере «Очакове», оба бросились в ледяную воду, когда крейсер раскалился от огня, обоих их тогда арестовали. Но Шмидта расстреляли, а сына отпустили. В то время еще не принято было расстреливать малолеток. Если в толпе, на площади, как девятого января, это другое дело. Но осудить на смерть мальчишку за то, что был рядом с отцом, никто бы в ту пору не решился. Это уж потом рука не дрогнула расстрелять мальчугана-царевича со всей семьей… Ну, вот… Казалось бы, Жене Шмидту в семнадцатом году, когда случилась революция, самая дорога была в красные ряды. А он ушел к Врангелю. Был у него офицером, сапером…

– Почему?! – вскинул лицо Симка.

– Вот именно – почему? Видать, показалось ему, что

у красных какая-то не такая правда, за которую погиб отец… Кстати, Петра Петровича Шмидта и трех матросов после казни закопали на острове Березань, а когда не стало царя, похоронили заново, с почестями, в Севастополе. И не красные перевезли туда их тела, а по приказу Колчака. Он тогда командовал Черноморским флотом… Запутанные дела, не так ли?.. Ну, это разговор у нас с вами личный, не для посторонних. Ты, Серафим, надеюсь, не будешь ни с кем делиться, о чем тут болтал старик Краевский? Хотя мне на старости лет бояться уже нечего…

– Я никому… – с полным пониманием пообещал Симка. – А про сына Шмидта… это всё вы откуда знаете?

– Да отовсюду понемногу. Как говорится, просачивается информация. И… – Он быстро взглянул на внука. (А тот опять вертел на пальце мяч, словно давал понять: рассказывай, что хочешь, я не против.) – По правде говоря, знаю это еще и от друга своего, Женьки Монахова. Он встречался со своим тезкой, с Женей Шмидтом, когда тоже был у Врангеля… Да, братец мой Серафим, так вот вышло. Оба мы старались выполнять свою клятву, что будем жить для счастья людей. И оказались по разные стороны фронта…

– Как же это? – пробормотал Симка.

– А довольно просто. Женька был в Москве, когда красные схлестнулись с юнкерами, открыли огонь из орудий по Кремлю. Не выдержало Женькино сердце – как это снарядами по русской святыне! И ушел он в студенческую дружину, которая помогала юнкерам… А когда красные взяли верх, удалось ему выбраться из Москвы и уйти на юг. Ну а там как у многих. Был уверен, что дерется за Россию против варваров… А я в это время за ту же Россию махал шашкой против буржуев и угнетателей народа…

– А… вы потом, значит, виделись, да?

– Не виделись… Но я получил от него в двадцать третьем году письмо. Из Франции. Передал один человек. По почте такие письма не посылали… Женька писал про все, что с ним было. Сообщал, что с отступившими войсками оказался в Турции, потом перебрался в Париж, устроился смотрителем в какой-то археологический музей… Я ответил, отдал письмо курьеру. А потом узнал, что этого человека застрелили при переходе границы…

– А вам… ничего не было за это?

– За что?

– За письмо. Его ведь, наверно, нашли у того, кого убили…

– Не знаю… Если и нашли, то, наверно, не разобрали, чье оно. Я писал печатными буквами и шифром, которым мы с Женькой пользовались в ученические годы. К тому же без подписи и обратного адреса… Обошлось… А вот что с Женькой стало дальше, я совсем уже не ведаю… Хотя…

– Что «хотя»? – быстро спросил Симка.

– Есть у меня кое-какие сведения, что, когда немцы оккупировали Францию, там одной из групп сопротивления командовал русский эмигрант, археолог и сотрудник музея. Друзья звали его Эжен, а партизанская кличка была Мойн э . Значит «Монах»… Он, не он? Как узнать…