Стеклянный конверт
Шрифт:
— Протянешь! И как можно скорее. А вы, ребята, марш на землю, пока не расшиблись. Он сам управится. И чтобы к вечеру всё было готово! Приеду — проверю! — сказал Анатолий Николаевич.
Но к вечеру приехать сюда отцу не пришлось. Он задержался в Засеках.
В лесничество отец приехал уже с включёнными фарами. За ужином он всё говорил, какие хорошие растут дубы и клёны в Засеках, и вспомнил о берёзе у поворота.
— А как там электрики? — спросил он у Талки. — Сделали?
— Сделали! Только и мы им помогали, и бригадир.
— Дядя Толя, а к вечеру на берёзу опять слетелись все наши птицы, —
ПРАВША
Шурик, Талка и Алёша пошли в лес за грибами с деревенскими ребятишками.
Галька, девочка лет девяти, идёт за вожака. На спине у неё большая плетушка, с которой ходят на реку полоскать бельё. Через плечо — толстая измочаленная верёвка. И хотя корзинка пуста, потому что ребята только ещё идут в лес, Галька шагает, наклонясь вперёд, будто несёт тяжесть. Она рассказывает идущим с ней рядом Алёше и Талке о том, какой тут у них хороший лес. Говорит она всегда так, будто сама пугается того, о чём сейчас говорит. Сказав две-три фразы, она умолкает на секунду и оглядывает слушателей. Глаза её — светло-зелёные с коричневыми крапинками в зрачках — тогда останавливаются, как у куклы, а губы вытягиваются вперёд, будто собираются попробовать, горяч ли в стакане чай.
Гальку вынянчила бабка Лампиада — одинокая старушка, живущая теперь на колхозном пенсионе. От бабки девочка и усвоила такую манеру рассказывать.
— Мы только до Попова Верха и пойдём. Дальше ты лучше и не суйся. Там дальше-то и не знамо что! Глушняк! А грыбов там, говорят, а малины! Под Поповом Верхом и то водит, а уже за ним — совсем тебя закружит!
— Кто закружит? — спрашивает Талка.
— Эх ты, не знаешь! Леший водит! Как почнёт вертеть тебя по лесу, так ты, сколько ни бейся, всё на одном месте очутишься.
— Предрассудки! Лешие только по телевизору и в мультфильмах бывают, — улыбается Шурик.
— А вот как он тебя заведёт в самую болотину, где ночью огни над трясиной стоят, да как заигогочет по-лошадиному — тогда по-другому заговоришь!
— Не пойду я под Попов Верх[Я домой хочу, — захныкал вдруг Гринька, топавший позади всех, рядом с Шуриком.
Шурик считался среди деревенских ребят умным и справедливым, и потому малыш Гринька всегда старался быть около него, под его защитой.
— Ну и не ходи. Кто тебя звал? Сам навязался. Эх, ты! Забоялся! А ещё в пионеры хотел, — хлопая ладонью по спине мальчишку, выговаривает Нина, старшая сестра Гриньки.
— Нинка! Не тронь малого! Чем приставать к нему, поправила бы на нём рубаху, — командует Галька.
Рубашка Грине мала. Он вырос из неё. Да попалась прочная — никак не рвётся. Приходится донашивать. Низ её — на резинке. При ходьбе она постепенно поднимается по животу кверху, и рубаху приходится часто одёргивать.
— А кто это их там включает на болоте, огни-то? — спросил Гринька.
— Ну и недотёпа ты, малый! Думаешь, на болото электричество, что ль, тоже провели? Огни горят, где людей позасасывало! Сами они, огоньки-то, загораются. Как только человек провалился в зыбь, так — фук красный язычок! А ночью кто заблудится и увидит те огни, думает: вот она, деревня-то! Пойдёт, бедняга, на них — и поминай как звали. Каюк! А над утоплым опять становится в болоте огонь.
— И чего ты, Галька, плетёшь? К чему пугаешь малого? А сама, поди, вовсе и не видала никаких огней. Как же! Вытащишь тебя ночью на болото! — засмеялась Нина.
— Сама-то я не была, умные люди сказывали.
Ребята вышли за околицу, спустились с горы. Дорога тут была широкая, утоптанная коровьими копытами.
— А вот это наша новая ферма, — перекинув на другое плечо корзину, говорит Галька, указывая на длинное кирпичное здание под черепичной крышей. — Полы там ну жёлтые-прежёлтые, что твой воск. Каждый день там по пять котлов кипятят. Моют пол только горячей кипячёной водой!
— Кипячёной водой? — удивляется Алёша.
— Эх ты, сразу видать, ничего не знаешь! Чтобы у коров молоко белей да гуще было, — отвечает Галька.
— Не слушайте вы её! Она вам наплетёт не знамо что, — говорит Нина.
— Одних дров сюда не навозишься, чтоб греть воду, — продолжает Галька.
— Как проведут газ, так и не надо больше возить коровам дров, — говорит Алёша. — Грей хоть сто котлов!
— А из чего делают газ? — спрашивает Нина.
— А его никто не делает. Он сам сделался. Все первые-препервые, древние леса, какие выросли на болотах, всякие листья превратились в газ, — отвечает Талка.
— Сгорели они, что ли? Почему же газ не вверх, а в землю ушёл? — недоумевает Нина.
— Тут такое дело, — оживился Алёша, обгоняя Гальку и оглядываясь на ребят. — Я вам сейчас всё объясню. Нам обо всём Анатолий Николаевич говорил. — Мальчик вздыбил чубчик, откашлялся, будто собираясь отвечать учительнице. — Сто или двести миллионов лет тому назад, точно я не запомнил, все первобытные растения — осоки там и папоротники — и всякое тогдашнее комарьё и дафнии всё падали и падали на болотистую землю. Их засасывало в топкую тину, и они всё уходили в землю. Воздух к ним сверху не пробивался никакой. А земля давила на них и давила. Деваться им было некуда, и из них получился газ.
— А болотные огни тоже газ, — перебил Алёшу Шурик. — На дне зыбучих трясин, глубоко-преглубоко, гниют всякие болотные микробы и травы и тоже превращаются в газ. А когда там, в зыбкой земле, этот газ найдёт хоть самую маленькую щёлочку, даже в сто раз меньше ушка тонюсенькой иголки, он, газ, — фр-р! — и по-ошёл наружу! А как даст молния по болоту — и, пожалуйста, загорелись болотные огни.
— Уй ты! Здорово-то как! — обрадовалась Нина.
Ребята обогнули заросший орешником овраг, пересекли пустошь и оказались в берёзовом лесу. Трава тут росла густая, невысокая. Чистые, праздничной белизны деревья были видны до самых корней. Тонкие, отяжелённые густыми листьями ветки берёз местами висели над самой землёй, будто роясь кончиками листьев в траве. Ветер тут шёл верхом, касаясь только вершин. Солнце пробивалось в зелёные окна между деревьев, и повсюду, как живые, колыхались в траве ярко-восковые разливы света.