Стеклянный страж
Шрифт:
Связной с негодованием замычал и погрозил ему флейтой.
– Чего он мычит? – спросила Улита.
Корнелий показал на свой рот и сделал рукой движение, будто застегнул его на молнию.
Хранитель улыбнулся.
– Мы поспорили, что Корнелий сможет молчать дольше, чем я не садиться на мотоцикл.
– А кто проиграет? – деловито осведомилась Улита.
– Наклеивает пластырь на рот и так ходит час. Причем не дома сидит, а по городу ходит, чтобы все видели.
– Все с тобой ясно, золотая рыбка! – сказала Улита, удовлетворенно
– Мм-м-м-м! – закивал Корнелий и ткнул пальцем в Эссиорха, утверждая, что разгуливать с пластырем придется именно ему.
Эссиорх пожал плечами и, шагнув к святому, сделал вид, что хочет щелкнуть его по лбу. Корнелий от неожиданности отпрянул назад и, забыв, что там ступеньки, сел на них.
– Ты что, больной? Лечиться надо!!! – заорал он, вскакивая.
– Пластырь! – ласково напомнил Эссиорх.
– Сам носи! Ты руки распустил!
– Я к тебе даже пальцем не прикоснулся!
– Давай я тоже к тебе не прикоснусь! Ты в метро подойдешь к краю – я тебя напугаю, и ты улетишь на пути! Учти! Я так и сделаю! – завопил Корнелий.
Веснушки прыгали на его щеках, как медяки в копилке. Он, видимо, молчал слишком долго и успел накопить кучу эмоций.
– Кончай кипеть! Ты нелеп, как чай без заварки! – охладила его Улита.
Ведьма к чему-то прислушалась и, ни слова не говоря, метнулась по лестнице вниз. Послышался шум короткой схватки, сдавленный крик, и Улита появилась снова. За шиворот она волокла Ромасюсика. Тот вяло сопротивлялся и пытался негодовать.
– Подслушивал! Я прыгнула на него кошкой! – похвасталась она.
Окинув взглядом фигуру Улиты, Корнелий сильно усомнился в том, что ее можно было принять за кошку. Язык так и зачесался шуточкой, но он ограничился тем, что почесал его о зубы. Если взять все проблемы немых и положить на одну чашу весов, а на другую кинуть все проблемы шутников, то моментально станет ясно, что немые находятся куда в более выигрышном положении.
– Что ты тут делал? – строго спросил у него Эссиорх.
Ромасюсик вразумительного ответа на вопрос не дал. Вместо этого он высвободился и, протянув Эссиорху пухлую ладошку, произнес дрожащим голосом:
– Я всегда вами восхищался! Разрешите пожать вашу честную руку!
Эссиорх спрятал честные руки за спину.
– И что будем с ним делать? Этот кекс заложит нас за две копейки! – сказал Корнелий.
– Ну неправда! – надулся Ромасюсик. Он уже вполне пришел в себя и мало-помалу смелел.
– Что именно неправда?
– Я не кекс! – с достоинством возразил шоколадный юноша.
– И не за две! Сейчас и цен таких нету! – похлопав его по плечу, понимающе добавил Корнелий.
Ромасюсик смутился.
«Прасковья догадалась, что Арей послал меня к Мефу, и отправила Ромасюсика шпионить», – сообразила Улита, злясь на себя, что сразу не засекла слежки.
В руках у нее появилась рапира.
– Где там у тебя сердце? Хотя, по-моему, с шоколадом
– Вы меня не тронете! – нагленько заявил Ромасюсик.
– Почему? Потому что мы светлые? – спросил Эссиорх.
Ромасюсик красноречиво промолчал.
– Ты рассуждаешь неправильно. Ты пытаешься паразитировать на милосердии, – сказал Эссиорх, сгребая его за шиворот.
Очень часто чайнику добро представляется смешным и рассеянным, вроде старого профессора, который уходит из гостей в чужих ботинках, а зло, напротив, эдаким поджаро-мужественным, привлекательным, роковым, бунтующим. Хотя против кого бунтует гусеница? Против яблока, которое сама же проедает? А раз так, то однажды она очень расстроится, обнаружив, что существуют птицы, питающиеся гусеницами.
Воображая добро всепрощающим и для себя неопасным, мы быстро приходим к выводу, что с добром можно не считаться, что оно мягкотелое и все всегда простит. Что добро – это нечто вроде родной бабушки, которой можно безопасно хамить и захлопывать дверь перед ее носом – все равно не разлюбит. Но вывод этот глупый и гибельный. Добро гораздо требовательнее зла и кулак у него значительно тяжелее. Просто оно порой выдерживает паузу, чтобы определить меру нашей внутренней дурости.
Внизу, между двумя подъездными дверями – внешней и внутренней – стоял железный сварной ящик. Именно туда Ромасюсика и упаковали. Корнелий старательно исполнил на флейте маголодию, которая должна была помешать говорящей шоколадке телепортировать.
Они уже уходили, когда из ящика послышался жалобный, сдавленный, придушенный звук. Не фальшивый, а настоящий. В показном плаче никогда не бывает такой искренности. Ромасюсик плакал, подтянув к груди колени и кусая пухлые ладони.
– Сволочи вы! Порву вас! Ненавидите меня? Я вас еще больше ненавижу! – донеслось из ящика.
Корнелий остановился. Последние слова Ромасюсика его смутили.
– Слушайте, а ведь он действительно плачет! И действительно страдает! И скверно ему! Лежит в ящике на вонючих тряпках! И мы его совсем не любим, и Прасковья унижает! – шепнул он растерянно.
– Не будь наивным и не трави клоуна чужими анекдотами! Все равно самая наивная – я. Ты за мной! – фыркнула Улита.
На улице Эссиорх начал заводить мотоцикл. Корнелий хотел брякнуть что-то про пластырь, но раздумал. А то еще и ему напомнят. Двигатель работал с чихом, с перебоем. Эссиорх стал понемногу подкручивать ручку газа.
– С Ромасюсиком все очень запущено. Чтобы начать всплывать, надо как минимум понять, что тонешь. Пока человек этого не понял, он никогда не будет выкидывать из карманов то, что тянет его на дно, – сказал он неожиданно.
– И что, для Ромасюсика уже все? Приехали? – спросил Корнелий.
– Не знаю. Случай сложный, – ответил Эссиорх честно. – Озлобленность можно выплакать. Эгоизм можно выстучать, когда жизнь долго колотит о стены. Но вот что делать с подлостью? Чем ее подковырнешь?