Стена
Шрифт:
— Там никакого фитиля не хватит, чтоб тебе успеть выйти.
Голос немца чуть дрогнул.
— Поспеши, Фриц. Не до того сейчас.
В ответ раздалось самое виртуозное немецкое ругательство, какое Григорий слыхал в своей жизни. Он даже не сумел его полностью понять.
Замок на двери порохового погреба был еще цел, несколько человек стояли с бердышами наготове — в ожидании поляков, которые уже подступали к Соборной горке.
— Приказываю уходить! — скомандовал Григорий.
— Как же мы уйдем? Здесь же порох! — возмутился молоденький, не старше шестнадцати, паренек в висящем на тощих плечах стрелецком кафтане.
— Сейчас
Григорий сбил прикладом замок, проверил пищаль, осмотрел оставшийся кусок фитиля, щелкнув огнивом, поджег.
Ага, вот и поляки. Вовремя поспели, молодцы. Несколько вооруженных фигур выступило из дымки. У них за спиной угадывалась целая толпа врагов.
— Эй! — весело крикнул Григорий по-польски. — Сюда, сюда! Здесь — самый большой пороховой склад. Прикатим эти бочки королю, получим награду!
Выпачканные кровью и грязью доспехи — поди пойми, какие, чистая польская речь, — все это ввело в заблуждение разгоряченных битвой солдат. Они ринулись к складу.
Колдырев гостеприимно распахнул дверь подвала и, мысленно оценив число бегущих к нему ляхов, поднял голову к небу.
Вверху пороховые тучи почти рассеялись, первый раз за день показалось настоящее, яркое солнце.
И снова лицо Григория озарилось ясной, ликующей улыбкой.
— Ну вот! — радостно проговорил он. — А ты думала, это надолго?
Колдырев осенил себя крестным знамением и скрылся в подземелье.
Крест Мономахова Собора
(1611. Июнь)
Завоеватели хозяйничали в городе, потроша сундуки в мало-мальски богатых теремах, набивали мешки, ссорились, порой даже дрались из-за добычи. Тут и там возникали пожары — кто-то нарочно поджигал ограбленные дома, кто-то по неосторожности.
Однако командиру одного из передовых отрядов пехоты Анджею Дедюшко было приказано не отпускать ни одного солдата, покуда они, вместе с двумя литовскими полками маршала Дорогостайского, не захватят Соборную горку и не завладеют расположенным под нею главным пороховым складом. Поляки были недовольны. Вон сколько осталось не перебитых русскими немцев, пускай бы они работу и доделывали! Пришлось напомнить, что как раз их-то и ждет самая богатая добыча. Мономахов собор богат, там и золото, и серебро.
С криками и бранью поляки ворвались в храм и принялись рубить направо и налево, не глядя…
Никто не сопротивлялся, люди принимали смерть молча. Бежать было некуда. Стоны даже не заглушали пения, с которым по-прежнему шли к алтарю те, кто еще не причастились.
— Тело Христово примите! Источника блаженного вкусите! — пели люди и шли, и шли, скрестив на груди руки, не оборачиваясь.
Архиепископ Сергий, в праздничной белой ризе, стоял перед алтарем, держа в левой руке Чашу, в правой — золотую лжицу. [122]
122
Лжица — небольшая ложечка, которой священник берет из Чаши частицу причастия и дает каждому из причащающихся.
— Причащается раба Божия Анна, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа! Причащается раб Божий Онисим, во Имя Отца и Сына,
Голос архиепископа ни разу не дрогнул, когда он произносил имена. Люди целовали Чашу и отходили, все так же, скрестив руки на груди, со счастливыми лицами. Они шли навстречу своей смерти, но никто не выказывал страха.
Резня приближалась к алтарю. Убийцы рвались к архиепископу, но что-то мешало им быстро преодолеть последние сажени. То ли так густа была людская толпа возле самого алтаря? То ли пол под ногами стал скользким от крови, и это заставляло оступаться и спотыкаться?
Вот и последняя причастница, девочка лет десяти, в белом платке и светлом широком сарафане, приняла причастие, встав на цыпочки поцеловала Чашу, повернулась. И…
Взрыв страшной, невиданной силы потряс до основания весь мир. Стены зашатались, своды собора в центральной его части пошли трещинами, над головами что-то затрещало, заскрежетало, застонало — и потолок провалился внутрь…
Снизу, сквозь открывшиеся в кровле громадные дыры, стало видно, что треснул свод под барабаном [123] центрального купола, и купол стал медленно, как во сне, наклоняться, крениться, рушиться, раскалываясь пополам.
123
Барабан (в архитектуре) — круглое основание под куполом.
Однако алтарь и небольшое пространство перед ним остались невредимыми. Высокий иконостас так же сиял позолотой посреди смерти и разрушения, и лики святых с той же скорбной нежностью смотрели с икон.
Владыка невольно повернулся в ту сторону, где стояла в своем киоте Чудотворная. Он понимал, что не увидит ее: как раз на то место обрушилась основная часть свода. Но икона была цела! Просто каким-то непостижимым образом она словно сама переместилась ближе к алтарю. Архиепископ всмотрелся — ему показалось, что темный, старинного письма лик просветлел, и золотой фон засиял, будто его только что нанесла кисть иконописца.
Девочка, что причащалась последней, прижалась к владыке, в страхе уткнувшись личиком в ризу. Вблизи стояло еще несколько человек, тоже причастников, не успевших отойти. Одна из них, женщина лет тридцати, прижимавшая к себе двухлетнего малыша, шагнула вперед.
— Серафима! — голос женщины звучал хрипло. — Серафима, ты что же это? Отпусти владыку.
Только теперь Сергий с изумлением осознал то, что, казалось, должно было потрясти его с самого начала: взрыв, который разрушил половину храма, даже не сбил с ног ни самого архиепископа, ни последних его причастников…
Происходившего в соборе командир польских пехотинцев Анджей Дедюшко не видел. Он просто дал команду и, обратив внимание на то, с какой яростью его люди кинулись в храм, почему-то остался снаружи. Нет, страшно ему не было. Просто что-то удержало его на месте.
С самого рассвета Андрея не покидало странное ощущение. Тревога занозой сидела в груди, тревога, которая кричала ему: «Уходи, беги отсюда!»
— Совсем я распустился! — прошептал он. — Что за напасть…
Он немного отошел от собора и только тогда понял, что особенно смущает его. Пение, которое доносилось из храма. Смоляне не кричали от ужаса, не молили о пощаде. Они пели «Тело Христово примите»…