Стены слушают
Шрифт:
– Не уходишь, а уволена.
– Я ушла до того, как меня уволили. Видал?!
– Я пересчитаю каждое полотенце, – завопил Эскамильо, – каждое. Лично пересчитаю.
– Скотина!
Консуэла щелкнула пальцами и вышла, решительно и окончательно хлопнув дверью.
– Видали? – вопросил Эскамильо. – Как содержать отель с такой обслугой? Они все одинаковы. А сейчас еще этот кошмарный скандал. Я разорен, разорен, разорен. Полицейские в моей конторе. Репортеры в холле внизу! А посольство – пресвятая Богородица, зачем посольству сюда вмешиваться?
– В таких случаях мы обязаны уведомлять посольство, – сказал Меркадо.
– Эти полоумные американцы! Если им охота попрыгать, у них хватает места в их стране. Зачем для этого приезжать сюда и разорять невинного человека?
Все согласились, что это очень несправедливо, очень печально. Но на то есть Божья воля. Нельзя спорить с волей Господа, волей, которая отвечает и за национальные, и за домашние бедствия, например, землетрясения, проливные не вовремя дожди, за темпераментных водопроводчиков, за затруднения с телефонной службой, как и за случаи внезапной смерти.
Утешительно найти кого-нибудь, кого удобно обвинить в случившемся. И Эскамильо начал успокаиваться, как вдруг возникла еще одна проблема. "Как быть с номером четыреста четыре. Он не занят и в то же время занят. Я должен получить за него или потерять деньги. Но я не могу получить за него, если там никого нет. И никого не могу туда поселить, пока веши обеих сеньор находятся там. Что мне делать?"
– Научитесь не думать все время о деньгах, – решительно посоветовал Меркадо и, взяв серебряную шкатулку, кивнул своему коллеге Сантана: – Пошли. Проверим еще раз четыреста четвертый и запрем его до выздоровления маленькой сеньоры.
Дверь балкона была оставлена открытой, но в комнате все еще стоял запах виски: от пролитого на ковер и от бутылки на бюро, которую Консуэла не позаботилась закупорить.
– Было бы чистым безобразием позволить этому продукту стоять здесь и выдыхаться, – нравоучительно заметил Меркадо и потянулся за бутылкой.
– Но это ведь свидетельство.
– Свидетельство чего?
– Что сеньора была пьяна.
– Мы уже узнали от бармена, что она была пьяна. Не надо накапливать лишних свидетельств. Так только дело запутаешь. А оно, по сути, совсем простое. Сеньора выпила слишком много текилы и получила депрессию. Текила не для дилетантов.
– Но причиной депрессии ведь было что-то?
– Любовь без взаимности, – не колеблясь установил Меркадо. – Американцы по этому поводу жутко возятся. Взять хотя бы их кинематограф. Отхлебни немного.
– Спасибо, дружище.
– В одном можно быть уверенным. Это не несчастный случай. Я сразу подумал: сеньора, здорово надравшись, выбежала на балкон немного продышаться, возможно даже, чтобы освободить желудок. Впрочем, последнее невозможно.
– Почему невозможно?
– Если ей приспичило, она не стала бы задерживаться, чтобы захватить шкатулку. – Меркадо вздохнул. – Нет. Она убила себя, бедняжка леди. Грустно думать о том, как она блуждает сейчас в аду. Грустно ведь?
Сквозь мелкий дождик пробивалась заря.
– Дождь пошел, – сказал Сантана.
– Славно. Дождь вымоет мостовую и разгонит зевак по домам.
– Да и так никого уже не видно. Все кончилось.
– Аминь, – сказал Меркадо. – Все-таки я поражаюсь вместе с сеньором Эскамильо. С чего ей было кидаться именно здесь, когда в Америке такой выбор удобных для этого мест!
– Импайр-Стейт-билдинг.
– Конечно. И Большой каньон.
– Бруклинский мост.
– Ниагарский водопад.
– И многое еще.
Меркадо замкнул балконную дверь на ключ:
– Ладно, нельзя спорить с волей Господа Бога.
– Аминь.
Глава 4
Контора Руперта Келлога помещалась на втором этаже нового бетонированного здания, подобравшегося к самому краю старинной престижной Монтгомери-стрит. Здесь он вел небольшое счетоводное дело с помощью секретарши, Пат Бартон, склонной часто менять цвет своих волос, и ученика, юнца по имени Боровиц, который прокладывал себе путь в будущее через Государственный колледж Сан-Франциско.
Руперт Келлог, высокий сорокалетний мужчина с любезным лицом и мягкой манерой разговора, уже двадцать лет занимался счетоводным делом. Умеренно работоспособный, он так же умеренно преуспевал, радости от того не получая. Он предпочел бы нечто более увлекательное. Славно было бы, например, владеть лавкой для любимчиков – домашних животных. Он обожал зверушек и интуитивно понимал их. Часы, проведенные в Зоологическом саду, казалось ему, открывали основные значения жизни. Только он никогда ни с кем об этом не говорил, даже с женой Эми. Впрочем, как-то раз намекнул на возможность открыть лавку для любимчиков и вызвал такой шум в родне Эми, что напрочь отказался от своего замысла. По крайней мере, от упоминаний об этом и затаил мечту в душе, как уродливого ребенка от укоризненного взгляда зятя.
В понедельник утром он поздно пришел в контору: привычка опаздывать укоренилась с недавних пор, особенно после отъезда Эми. Мисс Бартон, волосы которой на осень приобрели тыквенный оттенок, в полном смятении разговаривала по телефону. А так как она приходила в смятение по любому ничтожному поводу, Руперт не обращал на это внимания. Он давно выяснил, что такие приступы легче выносить, находясь как можно дальше от их пределов.
– Подождите, оператор. Он как раз только что вошел. – Мисс Бар-тон драматическим жестом прижала телефонную трубку к груди. – Слава Богу, что вы успели! Мистер Джонсон из города Мехико хочет говорить с вами.
– Не знаю никакого мистера Джонсона из города Мехико.
– Он из американского посольства. И вероятно, чрезвычайно важно... Вы не думаете, что какой-нибудь ужас случился?..
– Не кажется ли вам, что сейчас не время гадать, мисс Бартон? Я отвечу из своей конторы. – Он затворил за собой дверь и снял трубку. – Говорит Руперт Келлог.
– Секунду, пожалуйста, мистер Келлог. Порядок, говорите, пожалуйста. Мистер Джонсон, вот ваш адресат...
– Мистер Келлог? Говорит Джонсон из американского посольства в городе Мехико. Приходится сообщить вам плохую новость, думаю, лучше сразу и прямо.