Степан Разин (Казаки)
Шрифт:
– Спасибо, отец Смарагд… – сказал Степан. – Мы с тобой еще о том деле потолкуем. А теперь пойдем с нами казацкой хлеб-соли откушать, а то мои казаки, когда голодны, сердиты бывают. Ты как, водочку-то вкушаешь?
– Во благовремении отчего же?..
– Ну вот… Значит, и выпьешь с казаками за начало дела… Идем, Ивашка…
– Вы идите, – отвечал Черноярец, – а я только к себе забегу табаку взять…
Его сердце ныло. Ему было жаль своей лапушки. Ему хотелось приголубить ее, утешить, успокоить. Он быстро вбежал на крыльцо, в сени, в терем, и не успел отворить двери, как Пелагея Мироновна бросилась ему на шею:
– Сокол ты мой, Ванюша…
И мягкие, жаркие губы, поцелуй которых всегда так пьянил его, уже искали его губ.
– Лапушка ты моя… Радость бесценная…
– Дай инь крест, что никакой зазнобушки нет у тебя там…
– Есть у меня только одна зазноба… – жарко обнял он ее. – Вот она!
– Дай крест!..
– На… – широко перекрестился он на иконы. – И вот тебе слово мое: ежели подождешь ты меня здесь спокойным обычаем, – больше месяца я не пробуду в отлучке, – то, приехавши, мы будем с тобой думу накрепко думать, как нам со всем этим развязаться и зажить по-новому, по-хорошему…
– Верное слово? – восхищенная, прижалась она к нему.
– Верное слово!..
– Дай крест!
– На, на, на!..
– Ну, ладно, поезжай, – сказала она, вдруг опять заплакав и улыбаясь. – А я буду сидеть все у окна да на Волгу смотреть: не бежит ли сверху стружок золотца моего, моего милого?.. А ежели к строку тебя не будет, так и знай, я поеду за тобой…
– Лапушка, ненаглядная… Да разве есть сила, которая оторвала бы меня от тебя?.. – словно пьяный, шептал он жарко. – Нет, нет, потом… ночью… Ждут меня казаки с обедом… Распорядиться надо… Ну, до ночки!
И, весь в огне, он вырвался от нее, шатаясь, выбежал в сени и загрохотал по своей привычке каблуками по лестнице.
Под стенами города уже горели костры, на которых в черных закоптелых котлах варилась похлебка. Казаки жались ближе к стенам, в холодок: солнце пекло невыносимо. Царицынцы не уходили и, точно заколдованные, смотрели на привольное житье казацкое. Бабы, подпершись рукой, смотрели на Степана собачьими глазами и переговаривались:
– Батюшка… сокол-то наш…
– А у нас тут, бабыньки, прохожие люди останавливались, так сказывали, что будто объявился на Москве Никон, что ли, какой-то, пес его знает, и будто, вишь, хочет он, собака, себя на место Христа поставить, чтобы все ему покланялись. Вот и поднялся Степан Тимофеевич вере православной на защиту…
– Что говорит, Орел… Ишь, как похаживат, да покрикиват, – что твой воевода царский!..
– А бояре, вишь, стакнулись все семеро, чтобы семью царскую извести и чтоб опять народ православный весь под себя забрать. Ну а казаки на это несогласные…
– Гляди, гляди, бабыньки: водки-то сколько казакам привезли… Нюжли всю вылакают?
– О-хо-хо-хо… – тяжело вздохнул плотный посадский, который молча исподлобья смотрел на шумный табор казацкий. – Вот тут и послушай дур… На место Христа… все семь бояр… – передразнил он. – Идет атаман казацкое устройство везде установить, чтобы всякий всякому ровней был и чтобы все у всех было обчее… А они: семь бояр!.. вера православная! Дуры вы были, дурами и остались…
– Га!.. – враз взъелись бабы. – Вишь, какой умник выискался! Наел загривок-то и величается: я ли, не я ли… А кто ты? Нашему пестрому кобелю троюродный брат…
Посадский плюнул и молча скрылся в толпе.
– Ага, не любишь!.. – засмеялись бабы.
Костры закидали песком и водой залили. И вкруг пышущих, вкусно пахнущих котлов уселись казаки. Десятские разносили водку. Казаки крестились, молодцевато хлопали по чарке и дружно погружали ложку в котлы. Степан и старшины обедали тут же, под башней, в холодке.
– А слышал, дружок-то твой старинный помирает? – спросил Ивашка.
– Какой дружок? – сказал Степан.
– А отец Арон, казначей…
– Вправду помирает али, может, озорует только? – засмеялся Степан.
– Поозоровал он за свой век вдоволь, а теперь, видно, взаправду помирать взялся… И не встает…
– Надо будет попрощаться сходить…
– Настырный старик… И такое иной раз соврет, индо ахнешь…
– Много нынче в людях дерзания всякого развелось… – сказал о. Смарагд, уписывая вкусную похлебку. – Все один другого переплюнуть стараются…
После обеда казаки вздремнули, кто где мог, а потом, умывшись, взялись дружно за приготовления к дальнейшему плаванию. И только к вечеру за делами выбрался Степан в Троицкий монастырь проститься с о. Ароном. И жаль немного было старика балагура, и тянуло как-то любопытство: точно прикоснуться к смерти хотелось…
Дверь в келию отца Арона была отворена настежь. Степан остановился на пороге: в келье полно было монахов, и тонких, и толстых, и позеленевших старцев, и румяных послушников с волосами копной. В переднем углу горели кротко лампады и сурово смотрели из-за них темные лики старинных икон. И было в комнате торжественно тихо. На шаги Степана монахи обернулись было, но тотчас же снова обратились к кровати, с которой слышались тихие, редкие, но мучительные стоны. Монахи слегка расступились, и Степан очутился около кровати, на которой лежало что-то огромное, желтое, волосатое и страшное. Кудлатая голова была запрокинута назад и чуть видные глаза были обращены на осиянные светом иконы, и была в этих глазах немая, исступленная, бешеная мольба.
– Отец Арон… – тихо позвал один из монахов умирающего. – А, отец Арон?
Тот медленно перевел на него свои трудные глаза.
– Вот дружок твой, атаман Степан Тимофеич, проститься с тобой пришел… – продолжал так же тихо монах. – Может, что прикажешь ему?..
По желтому, волосатому, налитому лицу прошло недоумение, усилие. Глаза на мгновение остановились на лице невольно подвинувшегося вперед Степана, но не мелькнуло в них ничего старого, знакомого, человеческого. И Степан вдруг, холодея, почувствовал себя крошечным и ничтожным, как песчинка, и все его дела показались ему пустыми в сравнении с тем, что происходило тут. И снова трудные глаза обратились к тихим огням в переднем углу, и снова налились немой, бешеной, исступленной мольбой – неизвестно о чем. А желтые, налитые, мохнатые руки, теперь больше похожие на лапы какого-то страшного зверя, стали тоскливо перебирать на груди легкое, грязное покрывало, от которого шел нестерпимый дух.
– Кончается… – тихо уронил кто-то.
Сзади произошло движение, и один из монахов вложил осторожно в мохнатые лапы горящую восковую свечу. Послышался шепот молитвы. Заплывшие глаза с немой, исступленной, бешеной мольбой смотрели, не отрываясь, на теплые огни и – тускнели, тускнели, тускнели… Послышался глухой рокот в груди, оборвались стоны, и все застыло. Монахи тихо крестились. В остановившихся, остекленевших глазах сияло отражение вечных огней…
Степан на цыпочках, осторожно вышел из келии. Монастырский колокол унывно возвёстил всему Царицыну о преставлении раба Божия отца Арона…