Степан Разин (Казаки)
Шрифт:
Бояре били челом великому государю, выходили в сени, а оттуда брели двором к своим колымагам и коням. Князь Иван Алексеич шел – прямо засмотренье!.. Вся челядь царская, и старцы верховые, и карлики с карлицами, и жильцы, и рынды, только на него глаза и пялили: парсуна!.. И велик, и дороден, и осанкой взял, и бородой, – вот это так боярин!.. А князь Иван Алексеич медлительно выступал, подпираясь для пущей важности длинным посохом, и бархатная горлатная шапка его, вся в жемчугах, чуть облаков седых не касалась, и была на лице его великая важность: наворочал он сегодня делов!.. Будет что дома рассказать… Только бы, храни Бог, чего не перепутать: память-то у него только ох да батюшки!..
– А я вот о чем тебя все спросить хотел, Борис Иваныч, – сказал царь Морозову. – Да все как-то за делами забывалось. Что это боярыня наша Федосья Прокофьевна и носа больше ко мне не кажет? Как жива была моя Марья Ильинишна, царство ей небесное, так, бывало, кажний день к поздней обедне езжала, а теперь словно в воду канула. Негоже так-то… Али что ей попритчилось?..
– Не ведаю, государь… – сказал Борис Иваныч. – И меня что-то она теперь не жалует. У нее теперь чертоги полны юродивых да старцев да захожих странников и калик да черниц со всех монастырей. Кажний день, сказывают, до ста человек их за стол у нее садится. И постоянно пение молитвенное идет, а то так читание от Святого Писания. И сказывают, что с распротопопом Аввакумом все грамотками она, вишь, ссылается. И сестра ейная, княгиня Урусова, Евдокия Прокофьевна, у нее безвыходно…
– Так что, в раскол, что ли, она норовит?
– Не ведаю, государь… – отвечал Морозов уклончиво. – Ты знаешь, что она завсегда маненько полуумная была…
– Ты ей скажи, что государь-де гневается, что так-де непригоже…
– Слушаю, государь…
– Ну, а теперь идемте к столовому кушанию… Идем, Сергеич…
XXVII. Счастливый день
Старенький домрачей Афоня оказался прав: в этот же день к вечеру разъяснилось, на утренней зорьке ударил эдакий легонький августовский утренничек, и из лохматых, разорванных вишневых туч выкатилось яркое солнышко. После обедни поздней царский поезд двинулся по непросохшим еще дорогам, среди сияющих серебряных луж, в Москву, в Кремль, на зимнее житье. Вдоль всего пути по обочинам дороги стоял народ, чтобы взглянуть на светлые очи государевы, и, как всегда, при появлении царской колымаги падал ниц. Бабы причитали: «солнышко ты наше праведное… милостивец… кормилец…» И от умиления глубокого плакали. Царевна Софья, сидя в своей со всех сторон закрытой колымаге, все серчала на этот плен свой и с нетерпением ждала того времячка, когда выбьется она так или иначе на вольную волюшку. Положение царевен, правда, тогда было невеселое. Жили они полными затворницами. При поездке даже на богомолье вокруг их завешенных со всех сторон колымаг ехали верхами сенные девушки в желтых сапогах, закутанные фатами. А ежели приезжали он в мужской монастырь, то всех монахов запирали по кельям и даже на клиросе пели привезенные из Москвы монахини. Монахов выпускали только тогда, когда поезд отъезжал в обратный путь, и они могли тогда отвесить вслед царевнам три земных поклона. Надежды на замужество никакой не было: выходить за бояр, то есть за своих холопей, не повелось, а за прынцев иноземных вера не допускала… И от скуки царевна Софья читала в колымаге своей только что поднесенную ей воспитателем братьев ее, иеромонахом Симеоном, книгу рукописную, которую она берегла пуще глаза. Называлась та драгоценная книга «Прохладные или избранные вертограды от многия мудрецов о различных врачевских веществах», – как наводить «светлость» лицу, глазам, волосам и всему телу. Ученый батюшка рекомендовал – от многих мудрецов – сорочинское пшено, которое выводит из лица сморщение, воду от бобового цвета советовал он, как выгоняющую всякую нечистоту и придающую всему телу гладкость, сок из корени бедренца, по его мнению, молодил лицо, гвоздика очам светлость наводит, а мушкатный орех на тощее сердце дает всему лицу благолепие, так же и корица в брашне. Он приводил много всяких составов для притирания, именуемых шмаровидлами, и рекомендовал для благоухания наиболее приятные «водки», сиречь духи. И все дивились, откуда монах мог набраться всех этих мудростей – вот оно что значит учение-то!..
И скакали вершники, и жильцы всячески оберегали государское здоровье, и кланялся царь на все стороны народу своему доброму и – все думал думы свои грешные о красавице неведомой…
Весь день прошел в приготовлениях к завтрашнему торжеству. Погода все еще слегка хмурилась, но домрачей Афоня говорил, что опасаться нечего: будет вёдро. И когда царь встал на другое утро и помолился в Крестовой Палате и заглянул в окно, действительно, на небе утреннем не было ни облачка. Он отстоял утреню и раннюю обедню и потом, выпив сбитню горячего с калачом, приказал подать себе стопу меду отменного, старого.
– А теперь позовите ко мне домрачея моего, Афоню… – приказал он.
Афоня, маленький, уютный старичок с тихими голубыми глазками, покатился в столовый покой. Царь взял стопу меду и собственноручно поднес его старику:
– Вот тебе, Афоня, – за хорошую погоду!..
– Ах, царь батюшка… – расцвел Афоня всеми своими морщинками. – Ах, милостивец!.. Ну, во здравие твоего пресветлого царского величества!
– Кушай во здравие, дедушка!.. – ласково сказал царь.
Афоня осушил стопу, отер рукавом бороду седую и с наслаждением крякнул:
– Ну и мед у тебя, надежа-государь!..
Чрез некоторое время царь с боярами в большом наряде поехали на смотр. По улицам толпился народ: еще накануне чрез земских ярыжек приказано было всем горожанам одеться в лучшие одежды и быть на улицах, причем особенно дородные и с особенно пышными бородами, согласно обычаю, должны были стоять в первых рядах, дабы иноземцы могли подивиться красоте и достатку жителей московских. И со всех сторон колыхались тяжелые колымаги боярские, и толпами шел народ всякого звания, и бежала детвора. Все это направлялось под Серебряный Бор, где было обширное поле, которое прозывалось Ходынским потому, что там все солдаты ходили, ратной хитрости обучаясь.
Посреди поля уже стояли временные как бы хоромы, все красным сукном обтянутые. Кругом хором пушки расставлены были, а перед пушками – царский престол огнем горел. Алексей Михайлович милостиво принял в хоромах бояр своих, гостей именитых и послов иноземных, которые о ту пору в Москве случились, а потом пригласил он всех посмотреть силу ратную московского государства перед походом полков на воровских казаков…
Алексей Михайлович воссел на свой трон. Вокруг него стали рынды, все былые и ближние бояре. На гульбище, в хоромах, по лавкам уселись другие гости. Царь подал знак, грянула пушка, и на высокой смотрильне разом взвилось государское знамя. Черневшие вдали под бором, к Всесвятскому селу, полки колыхнулись и рекой многоцветной, гремя в трубы, литавры и барабаны, потекли полем к царскому смотрению.
Впереди полков на белом коне красовался седой и грузный воевода ратный, князь Юрий Алексеевич Долгорукий. На воеводе шапка горлатная, на плечах кафтан золотной, поясом широким перетянутый, а поверх кафтана шуба соболья накинута бесценная. С боку у воеводы сабля кривая, вся в каменьях драгоценных, за поясом нож, тоже весь в камнях, точно молния застывшая, а в руке золотой шестопер. Горит камнями и малиновый чепрак, и уздечка коня, и нахвостник его, и даже копыта. Казалось бы, конь под тяжестью всего этого богатства в землю ногами уйти должен был бы, но, отделив хвост трубой, он играл, красовался и, вскидывая точеную головку, все косился умным, темным глазком своим на боярина: так ли он идет, гоже ли? И старый воин радовался на своего любимца и приговаривал ему тихонько ласковые слова. Чуть сзади князя Долгорукого ехал товарищ его, такой в седле подбористый, князь Щербатов, и конь его был вороной, полный бешеного огня, и убранство и всадника, и коня немногим разве уступало убранству ратного воеводы. Проезжая мимо великого государя, воеводы с коней низко кланялись ему, а глубокий дворцовых обхождений проникатель Языков досадовал: лучше бы саблей салютовать на манер иноземный – вот ляхи да французы на это дело великие мастера!.. За воеводами холопи их вели в поводу десятки заводных коней, один другого краше, один другого богаче убранных: что ни конь, то состояние! И дивовались, и ахали москвичи на такое богатство бояр и воевод своих и гордились тем, что иноземцы видят все это: на-ко вот, немчин, выкуси!.. И иноземцы, видевшие проездом в третий Рим этот захудалые деревеньки, утопавшие в грязи, действительно были озадачены: конечно, и у них далеко все не по этой части благополучно было, но все же москвитяне, bei Gott, шли в этих бесчинствах государственных далеко впереди всех!..
За воеводами на прекрасных конях, в цветных кафтанах, золотом расшитых, с золотыми крыльями, как у ангелов, за плечами, шли конные жильцы, и в руках у них были копья длинные, и на каждом копье играл цветной прапорец. За жильцами конными пошли жильцы пешие, высокие, статные, на подбор, молодцы в кафтанах многоцветных. За жильцами, хотя и не так стройно, но зато богато, пышно проходила московская дворянская конница, вся в бархате, в шелку, в золотых и серебряных цепях, в камнях многоцветных, с заводными конями, с челядью бесчисленной, с трубами серебряными и с громом великим барабанов и тулумбасов. За конницей московской – скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, – форсисто пошли солдаты иноземного строю, и пешие, и гусары, со своими офицерами-иноземцами, а за ними потянулись стрелецкие приказы московские: одни в красных кафтанах с золотом, другие в зеленых, третьи в синих, четвертые в желтых, без конца, и сверкали на солнце их пищали длинные и секиры широкие, отточенные, и сердито громыхал за каждым приказом пушкарский наряд его. Время проходило, а не уставал Алексей Михайлович с боярами и народом московским любоваться полками своими и гордиться силою ратною государства московского. И вот, когда прогремел тяжко мимо царя пушкарский наряд последнего стрелецкого приказа, все точно ахнуло и замерло в восхищении: на гордых играющих конях, слепя глаза богатством бранным, шел Стремянной Приказ, верная охрана великого государя. Что ни конь – картина, что ни воин – богатырь из сказки древней. А впереди полка вихрился, весь в огнях, молодой знатный витязь князь Сергей Одоевский. И, когда проходил он мимо царя, князь всадил шпоры к крутые бока своего коня, тот в ярости взвился, но сдержанный железной рукой, заиграл игрою буйной, и князь, выхватив вдруг саблю свою, приложил золотую рукоять ее к челу, а потом опустил саблю долу: голова-де моя у ног твоих… И вышло это у него так красносмотрительно, что все вокруг восторженно взревело, и улыбнулся царь. А Языков одобрительно кивнул головой: вот это гоже, это с польского манеру!..
Стукнула, закутавшись белым дымом, пушка, и вся река воинская враз стала, образовав огромный многоцветный квадрат вкруг ставки царской. Царю и ближним боярам подали челядинцы богато убранных коней. Но не успел великий государь, сев на коня, тронуться с места, как навстречу ему подскакали оба воеводы.
– Ну, исполать тебе, князь Юрий Алексеевич!.. – ласково проговорил Алексей Михайлович. – Уж так утешил, так утешил, что и высказать тебе не могу!.. Вижу, вижу труды твои… И помни: за Богом молитва, за царем служба не пропадают…