Степан Сергеич

Азольский Анатолий

— Нинель Владимировна, вам следует больше интересоваться сборочным участком.

Сарычева медленно повернула голову. Глаза гасли, стекленели.

— Я сама знаю, что мне делать!

Говорить с ней невозможно, у нее на все случаи несколько фраз, бездельница оперирует, как ни странно, словом «дело»: «Мне нет дела до этого», «Не мое дело», «Не делайте из меня козла отпущения, делайте свое дело и не приставайте ко мне».

— Если знаете, то садитесь за намоточный станок и перематывайте катушки.

— Не ваше дело учить меня!

— Отлично.

Фомин, позвоните Туровцеву, пусть придет сюда.

Телефон на столе Фомина, Фомин, хотя и брюзжит, что его отвлекают звонки, всегда рад собственными устами передать приказание начальства, собственными ушами подслушать. Туровцев по тону его догадался, что предстоит нечто забавное, и тут же примчался в регулировку.

— Оформляйте браковку на Сарычеву и техника-конструктора… посмотрите фамилию в чертежах, — сказал Игумнов.

Фомин, любитель скандалов, его не затрагивающих, сбегал за комплектами чертежей, нашел фамилию техника.

— Ну, знаете… — взмахнула шалью Сарычева, убегая к Кухтину.

— Придумают на пару какую-нибудь пакость, — определил Сорин.

Он не ошибся. Нинель влетела в регулировку и, как вызов, как перчатку, швырнула под ноги Игумнова клочок бумаги. Виталий поднял его, прочел и вскипел:

— Ну, это уже мерзость!

Кухтин, верный своему правилу с руководством не ссориться, браковку выписал на своего контролера.

— Что я говорил? — обрадовался Сорин. — Ну, теперь держись! Шелагин устроит Нинельке кислую жизнь! Ты бы, Сашка, ею занялся… К тебе же она ходит, не к Дундашу, не ко мне.

Петров забрал сожженные катушки, снес их в макетную мастерскую, там их перемотали. Браковку торжественно разорвали. Вечером Петров закрылся с Игумновым в кабинете.

— Буду прям: три литра спирта — и Сарычева вылетает из уютного гнездышка.

— Так уж и вылетит… Знаешь, какие я ходы делал? Труфанов за нее держится. Скорее ты вылетишь… Споить ее хочешь?

— Зачем тебе знать? Брать грех на душу? Святой Августин говорил, что грех — это совершение таких поступков, о коих человеку известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться. Зачем тебе знать, если ты воздержишься?

— Согласен. Бери литр сейчас, остальное потом.

— Люблю деловых людей. О тебе мечтает паразитирующая элита Америки.

Неделю Петров томил начальника цеха. Сорин не пускал Сарычеву в регулировку. Она сидела за своим столиком, читала журнальчики, посасывая конфетки, покрикивая на Якова Ивановича. Когда в проходе появлялся Петров, краснела, вздрагивала, глаза приобретали странное выражение вспугнутой птицы, одновременно рассеянное и остро направленное.

— Сегодня начинаю… — шепотом предупредил Петров.

В полдень по звонку цех побежал в столовую. Сарычева презирала толкучку, свой обед перенесла на час позже. Игумнов наблюдал за нею из комплектовки, видно было, что Нинель чего-то ждала. Вышел из регулировки Петров, повернул не налево, к выходу, а направо, к столику Сарычевой, стал что-то говорить, а Нинель порывалась встать, уйти, возражала, махая шалью, как крыльями… Петров долбил и долбил, протянул руку, схватил шаль, отбросил ее. Потом он резко повернулся и ушел в регулировку. В цехе — ни души. Нинель вскочила, понеслась мимо склада готовой продукции, мимо комнаты Туровцева — в дальний конец коридора, где были туалеты, холодная лестничная площадка черного хода, где можно побыть одной. Игумнов, не зная, что и подумать, скрылся в своем кабинете. Бухнув ногою в дверь, к нему ворвался Петров.

— Разрешение на выход — ну, быстро!

Игумнов бросил ему вкладыш к пропуску, но тут же вцепился в протянувшуюся руку:

— Отдай! Скажи, что задумал?

Петров ничего не ответил и выбежал из комнаты. Потом появилась Сарычева.

— Мне надо срочно уйти с работы, у меня заболела мать.

Виталий не мог смотреть на нее, закрылся ладонями, глухо, из-под ладоней, попросил:

— Нинель Владимировна, не надо… Я не дам вам вкладыша…

На миг в ней пробудилась прежняя Сарычева:

— Я сама знаю, что мне делать!

Он дал ей синенький квадратик картона — время цехового перерыва кончилось, по пропускам уже никого не выпустят.

Поздно ночью у Виталия зазвонил телефон.

— Я извиняюсь… этот ночной звонок разбудил, вероятно, вас, я понимаю всю неуместность… — с усилием выговаривал мужской голос. — Я с трудом достал ваш телефон… жена моя Нина Владимировна работает у вас, сегодня она не пришла домой, я понимаю, конец месяца, горит план, — голос пытался иронизировать, — но она же почти никогда не занималась штурмовщиной… то есть я хотел сказать…

— Она ушла ночевать к нашей комплектовщице… — Никогда ложь не давалась так трудно. — Это моя вина. Мне надо было отпустить ее пораньше… метро уже не работало, такси не нашлось.

— Я понимаю вас. — Мужчине тяжело давалась выдержка. — Понимаю вас.

Так вы говорите…

— У комплектовщицы, она живет где-то рядом с НИИ, ее адрес у меня на работе.

— Понимаю. Еще раз извините…

Виталий долго еще держал трубку, вспоминал и не хотел вспоминать телефон Петрова, сил не было запустить руку в карман висящего рядом пиджака, достать записную книжку.

Утром он встал у своего кабинета, пропускал идущих мимо, отвечал на «добрый день». Без минуты восемь показались Петров и Сарычева. Виталий втолкнул Нинель в кабинет, подвел к телефону.

— Ночью звонил муж. Я сказал, что вы ночевали у комплектовщицы.

Позвоните ему сейчас же!

Она выслушала с удивлением. Вздохнула, приложила ладонь к плечу Виталия.

— Спасибо. А это… — она указала на телефон, — это потом. — И, засмеявшись, пошла — необыкновенной походкой. Глядя на нее издали, можно было с уверенностью сказать, что она улыбается. Шла, слегка покачиваясь, будто спрыгнула с шаткого помоста…