Степан Сергеич
Шрифт:
А Петров собрал в регулировке толпу слушателей. Помогая себе мимикой и жестами, он красочно повествовал:
— Дорогая, говорю я ей, поедем ко мне, проведем ночь, как в столице Греции…
Кое-кто отходил, виновато улыбаясь. Молодежь нервно похохатывала. Фомин бегал по цеху и сообщал подробности.
Игумнов боялся выходить из кабинета. Дважды звонил Сорин, кричал:
«Виталий Андреевич, уймите Петрова!» Игумнов не двинулся с места…
Сарычева же ничего не замечала. Она спешила, она работала, она сказала уже Якову Ивановичу, что после обеда ее не будет, она впервые за три года составила карту сборки,
Потом ей сказали, о чем витийствует в регулировке Петров. Она не поверила, робко подошла к регулировке и попятилась, делая какие-то странные движения руками, будто отгоняя от себя кого-то, побежала, натыкаясь на людей, к выходу… Больше ее не видели. Говорили, что муж увез ее в санаторий после сильнейшего нервного расстройства.
Степан Сергеич до вечера копался в промежуточном складе. Составил список ламп на новые радиометры, потом пошел к Сорину согласовывать. Подсел к нему и сразу догадался, что в остекленной комнате что-то произошло.
Потом стал соображать. Фомин, видимо, учудил очередную пакость, а Петров поддержал его. С этим Фоминым, его зовут почему-то Дундашем, вечно истории.
Степан Сергеич терялся в догадках. Никто не захотел ему объяснять, что произошло, пока уважающие его монтажницы не рассказали ему все вплоть до составленной карты сборки.
— Подлец! — рубанул Степан Сергеич.
Монтажницы, ранее не любившие Сарычеву, теперь жалели ее и обзывали Петрова по-всякому: «негодяй», «обманщик», «сволочь», «кобель». «Подлец» удобно входило в этот перечень.
— Все они гады такие, — приступила к обобщениям Ритка, но Степан Сергеич уже бежал в регулировку.
— Вы подлец, Петров! — грохнул он без предисловий.
Фомин поспешил втиснуться в свой угол, Сорин поднял голову.
— Чудаки, — сказал Петров сожалеюще. — Нужна мне была ваша Нинель…
Суровая экономическая необходимость, все для производства!
— Вот это-то и подлость — прикрываться громкими словами! Человека втоптали в грязь! Женщину! Позор! Вы не мужчина! Вы сплетник! Настоящий мужчина…
— …молчит, вы хотите сказать? Судя по вашему молчанию, вы спите, наверно, с шахиней Сорейей Пехлеви?.. Язык у вас всех распустился, посмотрю я… Чего раньше не замечалось…
Расходились монтажники, выключались намоточные станки, ушел Игумнов.
Поздним вечером в регулировку проскользнул Стригунков. Известный всему институту и заводу пьяница, хвастун и насмешник, обманщик, ныне агент по снабжению, слушал Петрова необыкновенно внимательно, лицо его, лицо порочного мальчишки, было теперь значительно и важно.
— Вот так-то, Мишель… — Петров мял пальцами щуп осциллографа, поднес его ко лбу, на экране пустились в пляску зеленые синусоиды. — Я думал: бабенка не удовлетворена мужем, отсюда и склочный характер, отсюда и настроеньице тухленькое… А сейчас понимаю: просто несчастная женщина, не любя вышедшая замуж, сердечко девичьим осталось, героя ждала. Дождалась…
— Петров кривил губы, ярко-красные противные губы.
— Раз такое произошло, зачем кричать на весь цех?
— А все по тому же принципу… За народ решил пострадать, надоел коллективу технолог…
— Кого-то пришлют теперь, не знаешь? — спросил Мишель. — Без технолога нельзя.
Прислали юного Витеньку Смородинова. Он со щенячьим визгом бросался на препятствия и отходил от них, если издали
36
Труфанов и Баянников возрадовались бурно, узнав об уходе Сарычевой (заявление от нее пришло почтой): слава богу, наконец-то!.. Догадались, что без ведома начальника цеха Петров не решился бы на столь отчаянный шаг. Ни о чем Игумнова не спрашивали, пребывая в непонятном смущении. Директор и заместитель отводили глаза, встречаясь по утрам. Перекидывались обычными словечками и спешили разойтись. Оба понимали, что надо как-то отреагировать, отозваться. Интересы коллектива превыше, конечно, всего, Петров достоин похвалы и уважения, но следовало помнить, однако, о муже Сарычевой, о возможной мести его. Да и… некрасиво как-то получилось.
Первым не выдержал Труфанов.
— Принеси мне личное дело этого… мерзавца, — сказал он Баянникову.
Оба искали повод, предлог, какой-нибудь пустячок, чтоб нанести удар по Петрову, ославить его в приказе по заводу. Анкеты, прочитанные Анатолием Васильевичем, давали богатый материал, но без пользы.
— У тебя на него ничего нет? — спросил Труфанов.
— Нет, — не колеблясь ответил Баянников.
Совсем недавно узнал он, что Петрова приняли на четвертый курс МЭИ по документам новосибирского института, и документы, полагал Виктор Антонович, были фальшивыми. Он не поленился съездить в деканат и долго с восхищением и злостью смотрел на работу невиданной в Москве квалификации. С тем же взлетом разноречивых чувств изучил он в Моссовете резолюции на заявлениях Петрова, с поразительной удачей обменявшего комнату на квартиру со всеми удобствами. К заявлениям прилагались просьбы и ходатайства ответственных товарищей такого высокого ранга, что абсолютно нереальной казалась мысль о подлинности или неподлинности подписей.
Труфанов жадно выпил стакан воды. Предложил:
— Выгоним?
— А где найдем замену?
Тогда вызвали начальника цеха на непроизводственное совещание. Игумнов курил директорскую «Герцеговину» и молчал. Большего от него и не требовалось. Его поставили в известность, то есть рекомендовали не удивляться тому, что произойдет вскоре.
— Будем ждать, думать, — сказал, прикрывая совещание, директор.
Ожидание было плодотворным. Пришла рекламация на «Эвкалипт» No 034: усилитель, настроенный Петровым, загенерировал. Все знали, что вины его нет здесь и в помине, что виновен кругом разработчик. Но шум поднялся необыкновенный. Труфанов и Баянников, перебивая друг друга, сочинили разгромный приказ. Петрова временно понизили сразу на два разряда (с седьмого до пятого), что было незаконно, из его зарплаты вычли стоимость ремонта усилителя. И — уже не так громко — дали команду ошельмовать Петрова в стенгазете и опозорить в «молнии».
Петров наизусть выучил приказ (его трижды передавали по институтскому радио), покаялся на собрании профсоюзного актива, постоял у «молнии». О Труфанове и Баянникове отозвался с большим уважением:
— Умницы. Далеко пойдут.
Трижды Виталий вызывал его к себе, спрашивал о лампах, о проводе…
Потом напомнил:
— Ты что, забыл? Аванс отработан, хвалю… Бери еще два литра…
Среднеазиатский загар давно уже сошел с Петрова, и было видно, как побледнел он, как запылали вдруг губы.