Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове
Шрифт:
Вызванный в коридор, Димка услышал горькую весть, крикнул Мишке Коломийцеву, чтобы портфель он занес к нему после уроков домой, выбежал из школы и помчался по малолюдной в то время улице. Навстречу ему скучающе шел молодой человек. Когда Димка пробегал мимо, он брызнул ему что-то в лицо из баллончика, отчего глаза мальчишки закатились. Еще один мужчина, шедший следом, подхватил падающее тело, и вдвоем с первым они занесли Димку в подъехавший автомобиль. Из проезжающих машин, быть может, и обратили на это внимание, но мало ли что происходит в городе…
Через двадцать минут, когда закончились занятия в школе, Димкин сосед по парте занес его портфель домой. Растерянно опустилась
Остановились, заскрежетав тормозами, поезда на рельсах, застыли на взлетных полосах самолеты, многокилометровые очереди машин столпились на выездах из города, все проселочные дороги в радиусе ста километров перекрыли посты омоновцев. А в самом городе на перекрестках и между ними встали наряды милиции с короткоствольными автоматами, проверяя и изучая чуть ли не с лупой в руках буквально каждый сантиметр автомобилей. Первоначально матерясь, а в пятый и десятый раз лишь обреченно вздыхая, открывали водители багажники и капоты, вскрывали каждую сумку или коробку груза. Недовольно выходили и пассажиры, выкладывали документы, клали руки на капот, давая себя ощупывать. Нередки были и сцены с женским голосами от возмущенного «мерзавец» со звонким шлепком по щеке, до тихого «что же вы при людях-то, товарищ милиционер?». Кинологи с собаками и хотя бы одной Димкиной вещью обходили поезда, трамваи, автобусы и просто улицы и переулки города. Горестный шепот «облава на черненьких» пронесся над городом. Черноволосые пацаны в возрасте от семи до пятнадцати лет попрятались, как тараканы, в щели квартир и дворов, а тех, кто не успел, под внушительным и почтительным (слава генералу Коршунову, ибо кусались они как пойманные волчата, и не будь строгого приказа, попало бы им на орехи от суровых спецназовцев) конвоем из двух-трех автоматчиков, державших за руки, сопровождались в ближайшее отделение милиции для выяснения личности. Вал телефонных звонков из всевозможных высоких сфер накатывался как лавина, как цунами на генерала Коршунова, и опадал проткнутым резиновым шариком от прямых генеральских слов в трубку: «Насрать. Будет, как я сказал». И еще одни слова твердил он как заклинание, мечась по кабинету: «Не могли они далеко уйти. Не могли. Печенкой чувствую, рядышком прячутся». Жизнь столицы остановилась. Готовилось беспрецедентное: в город стягивались войска, в полночь в окруженных кварталах группы их трех-пяти солдат с сотрудником милиции во главе должны были осматривать каждое предприятие, магазин, дом, квартиру, подвал, ни на что и ни на кого не взирая.
В камерах ФСБ заплечных дел мастера пытали уличенного в измене, но волшебные слова «миллион долларов в иностранном банке» грели тому сердце, пока оно билось. Сдал в эти часы храбрый генерал, опустил гордую голову. Понуро брел он вместе с Харрасовым из подвала, где на их глазах умер предатель, тихо твердил как заклинание: «Будем работать, капитан. Будем просто и честно работать. Такова наша планида». Мрачные мысли свои скрывали они друг от друга.
Димка пришел в себя от холода. С трудом разлепив тяжелые как гантели ресницы, он увидел амбала, который стоял над ним, широко расставив ноги. В руках тот держал ведро, из которого тонкой струйкой текла на голый Димкин живот ледяная вода. Вокруг было сумрачно; тонкая полоска грязного стекла под потолком едва пропускала свет, освещая темно-серые стены, какой-то черный ящик с торчащими из него и уходящими в стену трубами.
— Еще плеснуть? — спросил в это время амбал, обернувшись к кому-то сзади.
— Давай. Времени нет мусолить.
Еще одна порция колодезной воды хлестнула Димке на голову. Он закашлялся, хотел приподняться на локтях, но огромная нога придавила его грудь: «Лежи, сопляк». Из-за спины первого показался другой мужик, вроде бы и пожиже ростом и плечами, но всем своим нутром почуял в нем Димка не просто главного здесь, но беспощадного зверя. Он наклонился над мальчиком, схватил его за волосы, поднял, повернув к себе лицом, голову.
— Возиться некогда, щенок. Я знаю, что ты был там, и твоя сестра была, и что ты знаешь, кто это сделал. Кто вытащил твою поганую сестру из джипа? Кто убил в нем моего племянника? Пока не скажешь, отсюда не выйдешь. Ну…?
В страхе забилось было Димкино сердце, но слово «поганая», сказанное про его Катю, не то чтобы возмутило и прояснило сознание, но вызвало в нем отпор и слепящую, как солнце, ненависть. И еще мелькнула страшная и заслонившая все мысль, что живым его отсюда, чтобы он ни сказал, не выпустят.
В это время откуда-то издалека донесся крик: «Слива. Тут к тебе приехали». Мужик, державший Димку за волосы, отшвырнул руку так, что голова мальчика гулко ударилась о бетонный пол, и вышел, бросив на ходу амбалу наручники: «Прикуй». На затылке стало тепло и липко. На правой ноге что-то щелкнуло. И зашептал Дима про себя: «Катя, мама, бабушка. Катя, мама, бабушка», — черпая в этих словах силы.
В прихожей Сливака ждал Костик. Просто кивнув друг другу, даже не поздоровавшись за руку, они прошли в ближайшую комнату.
— Мальчика уже ищут, Сливак, — Без предисловия начал Костик. — Мою машину проверили четыре раза, пока я к тебе добирался. Времени мало, даже очень мало. Делай, что хочешь, но он должен заговорить.
— Товар?
— Как договорились, — собеседник достал из небольшого кейса семь пачек долларов и паспорт.
Открыв последний, Сливак посмотрел на свою фотографию и новую фамилию.
— Пойдем, — кивнул в сторону подвала.
Вдвоем они спустились по лестнице, и допрос начался.
Говорят, слова способны передать боль. Но то боль душевная, муки сердца, терзания рассудка. Нет, и не может быть слов, способных передать физическую боль. Особенно боль ребенка, еще не защищенного от жизни панцирем утрат, скорби и недоверия. Удары гулко отдавались в глубине Димкиного тела, когда амбал по приказу Сливака пинал его ногами. Ярясь тем, что у людей называется душой, а у нелюдей и названия чему нет, дабы совершить противоестественное, противное любому человеческому сердцу, если в нем хоть капля человеческого, амбал наклонился на Димкой, отдирая его руки от лица и кулаками довершая начатое.
— Не так. — Сливак оттолкнул напарника, схватил Димку за грудки, приподнял. — Сопляк, или ты скажешь, кто это сделал или забудешь мать родную от боли.
Невидяще смотрел перед собою Димка и только шептал окровавленными губами: «Катя, мама, бабушка. Катя, мама, бабушка».
Озверел Сливак, услышав эти слова. Вскрикнул: «Ах ты, сучье отродье». Выхватил финку, нажал на кнопку, так что сверкнуло блестящее лезвие, прижал к Димкиным глазам. «Смотри, сучонок, сам виноват. Клади», — кивнул амбалу. Тот бросил Диму на пол, прижал коленом грудь, рукой — левую Димкину руку, Сливак разжал сжатый из последних мальчишеских сил кулачок, прижал лезвие к мизинцу и стукнул по ножу. От боли мальчик потерял сознание.