Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове
Шрифт:
Во время всей этой взволнованной речи сестра, как завороженная, смотрела на кучу денег и лишь когда брат умолк очнулась. «Давай-ка быстренько все это уберем, не дай бог соседки нагрянут» — заполошилась она. И лишь когда портфель с его содержимым (несколько купюр под насмешливым взором братца она все же спрятала на груди — «Чего смеешься, это моя годовая зарплата»), исчез в подполе за кадушкой с солеными огурцами, села на скрипучую табуретку и обречено произнесла: «Страшно».
— Чего страшно то, Ксюш? Это не такие уж и большие деньги, даже не миллион. Но тебе с Витькой хватит. А люди? — в большом городе с такими деньгами тебя не заметят.
— Меняться страшно, Юр. И хочется, и колется. И надоело все
— Ты привыкнешь — обняв сестру прошептал Юрий. — ты обязательно привыкнешь. У тебя будет чистая и ухоженная квартира из трех или даже четырех комнат. У тебя будет паркет на полу, шторы и занавески как в лучших журналах. У тебя будет испанская и итальянская мебель, кухня из Англии и одежда из самого Парижа. Ты будешь вспоминать как сон, как горький сон этот дом и свою жизнь в нем.
— Знаешь, мы никогда его не продадим, этот дом. Пусть он останется как память о родителях, о детстве. Все-таки мы здесь выросли. А может быть, мы переберемся и в Москву — посмотрю, как пойдут дела. Ты будешь ходить по театрам и выставкам, и мужики будут засматриваться на тебя — ты ведь у нас красавица.
Очарованная мечтами, вызванными словами брата, Ксения туманно смотрела вдаль и видела себя счастливой и беззаботной.
Они еще долго пили чай в маленькой кухоньке, где с трудом можно было повернуться. Они то взахлеб, перебивая друг друга, то скупо и понимая с полуслова, обсуждали города, где можно жить, квартиры, обстановку, тысячу мелочей, из которых состоит повседневная жизнь человека в городе от выноса мусора до покупки бриллиантов. И успокоились, когда спохватились: «А где же Степан»? «Здесь я, здесь, — шумно вошел в домик добродушный гигант. — Не хотел мешать. А вы, Ксения Александровна, — дотронулся он до локтя женщины, — в словах брата не сомневайтесь. Все так и будет, что бы ни случилось».
Словно убаюканная тепло улыбнулась Ксения ему в ответ, и только много дней спустя слова «все так и будет, чтобы не случилось» предстали перед ней во всем их зловещем смысле.
— Ну ладно — хлопнул себя по колену Юрий Александрович. — С одним делом покончили. Где теперь этот юный отпрыск, недоросль и шалопай?
Виноватый взгляд сестры был ему ответом. Но тут, словно в спектакле, где действие ни на миг не прерывается, хлопнула калитка и ломкий мальчишеский бас произнес: «Мам, ты дома? Чья это машина у ворот?»
«Заходи, заходи, к нам Юрка приехал» — вся светясь каким-то испуганным светом, надеждой и страхом эту надежду потерять, воскликнула женщина, распахнула дверь и семнадцатилетний юноша появился на пороге. Вновь были объятия, шумные приветствия, чай на столе и жадный аппетит подростка, который со словами «Ну классно» налетел на колбасы, окорока и прочие лакомства. Между тем по знаку брата Ксения, словно по делам, вышла к соседям, а Кудрявцев плотно усевшись напротив племянника и знаком показав Степану быть под рукой, приготовился было начать обещанный разговор, когда тот сам дал повод к откровению.
— Ты чего, дядь Юр, банк взял?
— Я банки не беру, они сами ко мне приходят.
— Классно. Научишь, — все так же беззаботно и шутя, дожевывая колбасу, произнес подросток.
— Почему не научить. Запросто, если в тюрьму не сядешь?
— Ты чего, дядь Юр? — мальчишка аж поперхнулся. — Типун тебе на язык. На кой ляд мне в тюрьму?
— Как это на кой, — невинно произнес дядя, доставая из кармана пиджака и расправляя на столе лист бумаги. — Как это на кой, ежели заслуженно. Вот, например, 12 апреля ты с Никушиным Виталием, Борзовым Петром и Николаем Гращенко в три часа ночи вскрыли киоск на улице Коммунаров и унесли оттуда один ящик водки, пять блоков сигарет «Соверен», которые потом и продали за тысячу рублей с копейками. В прокуратуре города по факту ограбления заведено уголовное дело за номером 149 дробь 12. Статья УК такая-то, срок от трех до восьми лет. Дальше, 29 апреля в том же составе…
— Ты чего, дядь Юр, белены объелся, — испуганно вскочил мальчишка из-за стола.
«Сесть», — рванул как граната в комнате громкий окрик Степана, сопровождаемый оглушительным ударом широченной ладони по столу, и его фигура, нависшая над пацаном, вдавила того обратно на табуретку. — «Я полковник Алмазов, служба внутренней безопасности ФСБ, друг твоего дяди. И я не позволю, чтобы ты пропал и чтобы у него — кивок в сторону Кудрявцева, — были такие родственники и из-за них неприятности». И в подтверждение своих слов железной рукой обхватив тонкую шею мальчишки, он приподнял его над столом вместе с судорожно прижатой к заду табуреткой и хлопнул об пол. Пацан, хотя и вытаращил глаза, выдержал такой натиск, а вот табуретка сломалась. Но как ни смешна была ситуация, никто не смеялся, Степан и Кудрявцев выдерживали условленную игру до конца. Под стальными взглядами взрослых мальчишка выбрался из обломков. И в довершении разговора не просто пистолет, вроде Макарова, но мощный «магнум», из которого можно убить слона, хлопнув, положил Степан на стол, так что тот вздрогнул в унисон с Витькиной головой, но не сломался.
— Я не шутки шутить приехал, ди-тят-ко, — зловеще по слогам произнес Степан последнее слово. — Я все могу, — пальцем закивал он на бумажный лист на столе, — И все знаю. От меня не уйдешь. А с кодлой твоей я разберусь, да так, что весь город задрожит.
Не менее пяти минут стояла потом в доме тишина, так что Ксения, прислушиваясь к звукам из дому, начала тревожится. Но потом мужчины вместе с перепуганным, потерявшим весь свой залихватский вид Витькой вышли из дому. Бросившейся к ним сестре Кудрявцев сказал: «Ты, Ксюша, не томись. Сейчас разберемся с его знакомыми и вернемся домой. И все станет хорошо. Вот увидишь». Мужчины сели в четверку и уехали, а женщина долго смотрела им вслед, потом села на крылечко и стала ждать.
В кафе на улице Ленина (такие уж были времена, что центральные улицы всех городов и деревень России назывались именем злобного карлика, затеявшего самую кровавую смуту на Руси) было тихо и немноголюдно. Степан пока остался в машине, а дядя с племянником уселись за столиком у окна, заказали чай и, попивая его, изредка перебрасывались словами.
— Дядь Юр, ты не думай, что я какой-то закоренелый бандюган, — волнуясь и оправдываясь, шептал Витька. — Они меня угощали, на дискотеку вместе ходили, ну выпить там, покурить вместе. А потом на «атасе» попросили постоять. Не мог же я отказать, дядь Юр?
— Запомни, Витя. Прежде чем что-то делать, подумай, чем это может кончиться. Если бы ты попался милиции, то неважно, на стреме ты стоял или шуровал в киоске. Сел бы ты в тюрьму, и даже я не смог бы тебе помочь. Матери бы горе навек принес, род бы наш опозорил. Да и жизнь бы свою сломал. Стала бы она — эта жизнь у тебя — как день и ночь: тюрьма да воля, пьянки да лесоповал. Ни просвета, ни радости. Кто туда попал, Витька, не возвращается. Не телом не возвращается, душой пропадает. Вовремя твоя мать спохватилась. Не пустим мы тебя в такую жизнь. А что касается твоих …(он ненадолго умолк, обдумывая слово) «подельников», другого выражения здесь не подберешь, поверь, не друзья они тебе. Не из дружбы, приятельства, доброты или симпатии делились они с тобой сигаретами, вином, деньгами. Заманивали они тебя в свою стаю. Это как прокаженный мстить здоровым людям, стараясь заразить их своей болезнью, сделать подобными себе — гниющими, отверженными, обреченными, так и эти в кавычках «твои друзья» хотели сделать тебя мелким пакостным, злым.