Степкино детство
Шрифт:
— Как так нет управы? Пойду, сейчас пойду. Сей минут пойду, четвертака не пожалею, бумагу подам.
Степка перестал плакать. С голода его вдруг замутило, затошнило.
— Мам, есть хочется, ужинать давай.
Васена метнулась к печке, вытащила ухватом чугунок с похлебкой, поставила чугунок на стол, сунула хлеб, а сама ушла в темную горницу и там, не раздеваясь, повалилась на сундук.
Дед вышел в сенные двери, потоптался на крыльце, потом махнул рукой и вернулся в горницу.
Раздумал к губернатору
Степка жадно хлебал холодное, простывшее варево, заедая его хлебом. И, только когда хлеба остался всего маленький кусочек, у него перестало сосать под ложечкой и сейчас же начали слипаться глаза.
Степка положил на лавку плоский засаленный тюфячок и лег. Спать хочется, веки слипаются, а сон не берет. Не бывало с ним такого. Только голову до подушки — и спит. А нынче сна нет. Не даром достался Степке этот денек.
Ворочается на лавке Степка. Только начнет заводить глаза, а тут Минеич с ключами, протоколист Рамеев с пером за ухом, пристав с хлыстом — будто ходят возле самой лавки. Раздерет Степка слипшиеся веки — никого. Только дед скрипит половицами.
Заложив узловатые руки за спину, дед шагает из угла в угол и бормочет про себя:
— Не имеют полного права… Как же так? В законе этого нет… Двадцать пять лет… Двум царям… Верой-правдой… Престолу-отечеству… Ах, боже ж ты мой…
Большая черная тень, переломившись на потолке, ходит за дедом, передразнивает его — качает головой, разводит руками.
Вот дед подошел к часам, поднял руку к цепочке. И тень тоже подняла руку, подтянула гирьку через весь потолок и опять зашагала.
Ходил, ходил дед по горнице — устал, должно быть. Остановился возле иконы, затеплил лампадку. Красное пламя тонким жалом потянулось к потолку, сноп лучиков ткнулся в Степкины глаза.
Дед подошел к матери, осторожно потряс ее за плечо.
— Васен, Васенушка, не круши сердце. Поди-ка помолись.
— Отстань, — сказала, как отрезала, Васена и стряхнула с плеча руку деда.
Вздыхая и кашляя, дед сам стал молиться на ночь. Стуча сухими коленями, он тяжело припадал к полу, охая, поднимался и долго стоял перед иконой, закинув назад голову с прилипшими ко лбу тремя пальцами.
Из узорчатого оранжевого кружка резного киота сердито смотрел на деда седой Никола.
— Николай-угодник, пресвятая пятница троеручица, охраните рабу божию Васену от встречного и поперечного, от Ларивона, лихого человека. А живет та раба божия Васена в крайней горнице на Безродной…
Сквозь сон Степка услышал, как мать крикнула деду:
— Будет тебе, отец, лбом пол пробивать! Нашел тоже заступников!.. Ложись-ка спать. Петухи полночь пропели.
И верно, где-то далеко-далеко пел петух…
А потом в горнице стало тихо. Похрапывал дед. Бормотал во сне Степка. Из щелей выползли задумчивые тараканы и шуршали по бревенчатым стенам.
Глава VIII. Степкина тайна
— Эй ты, барин Енгалычев! Вот дрыхнет-то! Вставай! Айда на улицу!
Степка открыл глаза. В окно вместе с ранним солнцем глядела рожа Суслика, белел его нос, приплюснутый к стеклу.
Матери в горнице не было. И дед уже ушел на работу. Кровать его стояла прибранной.
На лоскутном одеяле деда дрожали солнечные зайчики. Котята — Борька и Ксюшка — ловили зайчиков лапками.
— Да ну, чего же ты? Да айда же! — надрывался Суслик.
Он так орал, будто ничего не случилось, будто ему очень весело.
Открыв глаза, Степка сразу вспомнил вчерашнее. Он быстро вскочил с лавки, подбежал к окну и, приставив ладони ко рту, крикнул на улицу:
— Поди ко псам! С подлипалами знаться не хочу!
И, подышав на стекло, провел пальцем две черточки — одну под другой: гроб. Потом подумал: «Чего бы ему, змею, еще нарисовать?» Лизнул палец и вывел над гробом крест. Дескать, аминь, могила!
Суслик долго щурился, разглядывая рисунок на стекле, и, когда рассмотрел, молча отошел прочь.
Вошла мать со двора… О вчерашнем — ни гугу.
— Есть хочешь? — спросила только. И подала молока кислого с хлебом.
Молоко редко появлялось в доме Засориных, и Степка вопросительно посмотрел на мать.
— Ешь, ешь. Ладно…
Поев молока с хлебом, Степка встал из-за стола и вышел на двор.
На дворе, на куче золы, сидел Власкин братишка — ползунок Савка. Он выбирал из золы угольки и пачкал ими свой живот, желтый и тугой, как бычий пузырь. Мать Савки, Матреша, наклонившись через изгородь соседнего двора, выманивала оттуда свою клушку с цыплятами.
— Цыпы-цыпы-цыпеньки! — пищала она нежным голоском.
Клушка подобрала под себя цыплят и не шла. Лохматая, в репейниках соседская собака высунулась из конуры и хрипло лаяла на нее.
— Цыц, Ургашка! — прикрикнул на собаку Степка.
Матреша быстро обернулась, будто только и ждала Степку, и спросила певучим говорком:
— Васену-та? Сказывают, били вчера в участке-та? А, Степаша?
Степка промолчал. «И чего суется везде… Ну ее!.. Уйду подальше, чтобы глаза не видели».
Пригибаясь под развешенным на веревках бельем, он прошел двор и завернул в узкую щель между глухой стеной бани и задами соседних амбаров. Здесь была Степкина бахча. Здесь, под охраной пугала с распяленными на прутьях руками, в побуревшей шляпе-цилиндре, зрели кусты помидоров и баклажан.
Зрели плохо. Помидоры до самой осени оставались зелеными, а баклажаны увядали, даже не поспев: солнце совсем не заглядывало в переулок.
Но пугало в цилиндре с енгалычевской помойки не зря торчало здесь: оно прикрывало черную дыру, наподобие звериного лаза, выходившую на другую улицу.