Стерегущие дом
Шрифт:
— По Маргарет соскучился, — сказала я.
Я никогда не видела его синие яркие глаза такими холодными. Лицо его застыло, сделалось жестким и почти серым.
— Прости, пожалуйста, — торопливо сказала я. — Я неудачно пошутила.
— Ты ребенок, — проговорил он. — И, как твоя мать, мало что смыслишь. — Он вышел из машины, словно ему нестерпимо было высидеть рядом со мной хоть минуту, и окинул улицу праздным взглядом.
Я тоже вышла и обежала вокруг машины, потому что я не могла допустить, чтобы он вот так стоял и думал — я знала, о чем он думает. Но за те несколько мгновений,
— Джон Толливер, — небрежно сказал дед, от его недавней подчеркнутой церемонности не осталось и следа. — А это моя внучка.
У молодого человека были неожиданно синие, поразительной синевы глаза и длинные черные ресницы.
— Чем тут занимаетесь? — спросил дед.
— Учусь на юридическом, сэр.
Дед покивал головой, как будто именно это ожидал услышать. Он повернулся ко мне.
— Знавал его батюшку, да и деда, если уж на то пошло, а всяческой родни — без счета.
— Да, сэр, это верно, — сказал Джон Толливер.
— Отец там у них окружным судьей. — Это было сказано, словно «там у них» находится на краю света. — А их самих в округе такая прорва, что его называют Государством Толливер. — Дед махнул рукой в мою сторону, и я внезапно заметила, какая это морщинистая, узловатая и старческая рука. — Пусть моя внучечка расскажет вам, как ее выгоняли из колледжа.
Он легонько щелкнул меня пальцем по щеке, сел в свое такси и уехал.
Джон Толливер сказал:
— Так как же?
— Это не очень забавная история.
— Все-таки мне бы хотелось ее услышать, — сказал он, и его белозубая улыбка была неотразима и ослепительна. — Как у вас сегодняшний вечер?
— Я вообще не предполагала, что окажусь тут, — сказала я. — Так что мне-то ровным счетом нечего делать. Но вот вы, может быть, уже с кем-нибудь условились?
Секундная заминка, и он сказал:
— Нет. Ни с кем.
Ага, значит, условился. Просто он воспринял дедовы слова как приказ. Больше я про это не думала, только ощутила легкую дрожь удовлетворенного самолюбия, что из-за меня расстроилось чье-то свидание.
Он был без машины, и мы подъехали к общежитию на моей, он внес мой чемодан.
— Через полчаса я зайду за вами.
Я кинулась вверх по лестнице, к окну вестибюля. Джон Толливер направился прямо к будке телефона-автомата на углу. Я торопливо приняла душ и опять выглянула в окно. Он все еще стоял в будке, только открыл дверцу, спасаясь от духоты. Теперь я точно знала, что он отменяет свидание. Интересно, кто она такая.
Пока я одевалась, моя соседка по комнате сидела на кровати и курила.
— Я тебя и увидеть-то не надеялась, а ты мало того что объявилась сама, так еще и с роскошным поклонником. Это что же творится на свете?
— Так, один дедушкин знакомый.
Она поморщилась.
— Самое интересное, что это правда, — сказала я.
— Откуда же он?
— Откуда-то оттуда.
— Что-что?
— Дедушка больше ничего не сказал.
— Черт возьми, — сказала моя подруга. — В конце концов, не такой уж он
— Да, возможно.
Мы отправились в «Курятник», он же «Садик на крыше». Название это не означало решительно ничего. «Курятник» помещался в одноэтажной постройке с обыкновенной двускатной крышей; устроить там садик при всем желании было бы невозможно. А снаружи не росло ни единой травинки. Со всех сторон к самым стенам подступал черный асфальт.
В «Курятнике» имелся бар: длинная стойка, обитая красной кожей, тянулась от одного конца зала до другого, хотя в округе действовал сухой закон. (То и дело, полускрытые высоким забором, около заведения останавливались полицейские машины. Заезжали кто выпить, кто получить отступного.)
По обыкновению я спросила виски с содовой. Джон Толливер сказал:
— Бар здесь у них превосходный, давайте уж этим воспользуемся. Два мартини.
Меня это не задело. Ну что ж, поправили, впредь буду знать. В другой раз возьму то, что следует.
— Дед говорил про Государство Толливер, — сказала я. — Это где такое?
Он пожал плечами.
— Так называют округ Сомерсет, вот и все.
— Так вы из сомерсетских Толливеров?
Он кивнул.
Сомерсет, самый северный округ в штате, округ с самой зловещей, самой кровавой историей. Там, в первой половине девятнадцатого века, находились питомники рабов. Людей разводили и продавали, как скотину. Деньги это давало, но не более того. Даже в те времена работорговца-рабовода ставили невысоко. У него покупали, но — как после сделки с купцом-евреем — сплевывали на землю ему вслед, словно в рот какая-то дрянь попала. Эти рабьи питомники вечно клокотали смутой и недовольством. Именно там чаще всего вспыхивали бунты рабов. Большей частью их удавалось подавить до того, как они перекинутся за пределы округа. Но бывало, что не удавалось, и тогда мятеж распространялся по всему штату. Особенно крупный прокатился по той земле в сороковых годах, оставляя за собой широкий след: сожженные дома и трупы, вздернутые на деревья. Белые в округе Сомерсет отличались лютым нравом. В старину, минуя этот кусок Северного Тракта, путник поеживался и держал наготове ружье… Это был разбойничий край. Во время Реконструкции там завязались семейные междоусобицы, и двадцать лет люди убивали друг друга. Когда наступил конец, семей почти не осталось, кроме тех, которые носили фамилию Толливер. Унялись, стали жить мирно — тогда как раз пришла в те места железная дорога, — расчищали свои жирные черноземы, выращивали богатые урожаи хлопка. А грузовые составы увозили их по новой железной дороге.
Давно уже там не происходило никаких драматических событий, но дурная слава оставалась, и при словах «округ Сомерсет» люди на мгновение задумывались и вспоминали прошлое. Такое уж это было название.
А Джон Толливер — он был тоже особенный. Держался уверенно, и темноволосая голова его была все-таки очень красива.
Мы почти не виделись — успели только в тот раз сходить вместе в «Курятник», и уже наступили рождественские каникулы. А там началась экзаменационная лихорадка, и я про него как будто забыла. Когда он наконец позвонил, на дворе уже стоял февраль.