Стерегущие дом
Шрифт:
Не забывается вкус теплого кукурузного виски в бумажном стаканчике, с водой, зачерпнутой в озере у твоих ног. И ночи, полные такой нестерпимой, хватающей за сердце красоты, что на глаза наворачиваются слезы. И каждое пятно света и тени кажется под луной бездонным и чудесным. Тишь или буря, неважно. Все необыкновенно и таинственно, потому только, что это ночь.
Не знаю, как я все это растеряла — таинственность, волшебство. Они блекли день ото дня, пока не стерлись окончательно, и ночь стала просто наступлением темноты, а луна — обыкновенным светилом, которое прибывает или идет на ущерб и предвещает перемену погоды.
И хуже всего, что не знаешь точно, в какой миг это случилось. Не на чем остановиться, не на что указать пальцем. Просто наступает день, когда ты видишь, что все прошло, причем прошло уже давно. И даже горевать-то не о чем, так постепенно все это совершалось.
Это сияние, эта радость, от которой захватывает дух, они улетучились сами собой, иссякли. Как и вообще очень многое, насколько я могла убедиться. Как, например, жизнь моей мамы — понемногу, капля за каплей, пока совсем ничего не осталось, так что мне даже не дано было утешения излить душу в скорби. Как моя любовь. Хоть бы бурная сцена, что-то осязаемое — нет, мне и этого не досталось; лишь угасание, омертвение от времени. Вроде как с теми подвенечными нарядами, которые мы детьми находили в старых сундуках у моих родичей. С виду они были вполне прочные. Но стоило их приподнять, и они расползались от собственной тяжести, хотя их и не касалось ничье дыхание; и даже лоскутки у тебя под пальцами рассыпались в прах.
Нечто подобное с течением лет происходило со мной. То, что, казалось, меня окружает, на самом деле неизбежно отступало. Порой мне приходит в голову, что я похожа на остров после отлива, когда схлынет вода, оставляя на берегу лишь выброшенные морем водоросли, никому не нужный хлам.
Я теперь смотрю на своих детей и думаю: скоро ли и они ускользнут от меня, скоро ли тоже обманут мои надежды…
Впрочем, это неважно. Не имеет значения. Во всяком случае, для меня. Теперь уже не имеет. Я научилась не ждать ничего другого. По крайней мере, не придется пережить разочарование.
Но тогда, в студенческие годы, все блестело и сверкало, и каждая жилка во мне отзывалась на малейшее дуновение ветерка, и я еще была способна замереть от восторга, когда моему спутнику случалось накинуть мне на плечи свой пиджак. После первого настоящего бала я не спала всю ночь. Лежала в постели, дрожала, вспоминала, пока не занялась заря и в окно не хлынуло солнце.
Тут все было единое целое, все сливалось вместе: и легкое покачивание плота, и жалобные звуки губной гармошки, и темные, облитые лунной глазурью деревья. Только один раз принес Тед Андерсон свою гармонику. Может быть, поэтому и получилось так хорошо.
А в одну такую чудную ночь я едва не погибла.
Мы пили на плоту, и вдруг кто-то сказал: «А ну, искупаем их». И искупали: все девушки — нарядные, в лучших своих платьях — полетели с плота в воду. Наверно, если бы я и сообразила, что надо предупредить, меня бы за общим визгом и писком все равно не расслышали. Но я не сообразила — только ощутив холод воды, я вспомнила, что не умею плавать. Считалось, что все умеют. Среди плеска и хохота никто не услышал моих воплей. На мне была, помню, пышная широкая юбка, а под ней нижняя — они тогда были в моде — вся в оборках. С полминуты юбки продержали меня на поверхности, но не больше. Уходя под воду,
Говорят, меня нашли футах в двух под водой — я лежала лицом вниз — и порядком намучились, втаскивая на плот, мешали намокшие юбки.
Помню, как я пришла в себя с ощущением, что у меня изо рта льется вода, и какая-то страшная тяжесть навалилась мне на спину, вдавливая меня грудью в накрытые брезентом доски.
Я дернулась, силясь перевернуться.
— Не наваливайтесь, — сказала я. — Доски жесткие. Больно.
Кто-то сказал:
— Все в порядке. Очнулась.
— Фу, черт, — сказал кто-то другой. — Надо выпить. Набрался страху, аж протрезвел.
— Ты давай, — сказал первый голос. — А я посмотрю за ней.
Кто-то взял меня на руки. Можно было бы открыть глаза и взглянуть, но оказалось, что это непосильное напряжение.
В конце концов я все-таки их открыла и увидела, что лежу на заднем сиденье какой-то машины; тускло тлеет крошечная лампочка, которая зажигается, когда открываешь дверцу. Я услыхала, как те, кто меня принесли, ходят, как переговариваются: «Ты куда дел бутылку?» — «Она там, на плоту». — «Она у Гарри была».
Оставаться одной не хотелось. Я рывком приподнялась, сунулась к дверце. И тут же наткнулась на мокрую-премокрую рубашку, облепившую чье-то теплое тело. Меня крепко ухватили мокрые руки.
Я узнала его — Том Стенли.
— Куда это ты, интересно знать? — Он протянул мне бумажный стаканчик с виски. Я залпом выпила, только сейчас почувствовав, что вся закоченела. То было окоченение близкой смерти. Меня сотрясала крупная дрожь. — Выпей еще. — Он налил мне. — Что произошло, объясни ради бога?
— Я не умею плавать, — сказала я, голос у меня охрип и срывался.
Мгновение он молчал. Потом легонько присвистнул.
— Вот об этом мы не подумали, — сказал он. — Просто в голову не пришло.
Я глотнула еще виски. Во рту был отвратительный вкус, как будто меня только что вырвало. Случилось ли это, не знаю; спросить было неловко.
— Так ты, значит, до сих пор не научилась плавать? — сказал он. — Где же, черт возьми, ты росла?
— А зачем было, черт возьми, пихать меня в воду?
Я уткнулась в его мокрую рубашку и разревелась. Чем сильней меня разбирало, тем отчаянней я в него вцеплялась и к тому времени, как выплакалась, успела изъелозить его вдоль и поперек и, закинув руки ему на шею, уткнулась потом в его кадык. Когда я затихла и принялась тереть глаза, он дал мне носовой платок.
— Я тебя отвезу домой, — сказал он. — Пойду скажу, что мы уезжаем.
Он пошел на плот, а я решила пересесть вперед. Выйти-то я вышла, но сразу же чуть не упала, ноги подкашивались. Пришлось схватиться за заднюю дверцу и изрядно повозиться с передней. Когда я все-таки добралась до сиденья, то с таким чувством, словно гору своротила. Не осталось даже сил закрыть дверцу. Ее захлопнул Том, когда вернулся.