Стервятники
Шрифт:
Савиных и Писаренко уперлись в начальника глазами. Петр Григорьевич, в обычной своей манере, информацию и умозаключения выдавать не торопился. Почмокал губами, попил минеральной водички из стаканчика. Потом только раскрыл папку: коллеги из регионального управления по борьбе с организованной преступностью бесстрастно извещали, что «гр-н Орехов В.Б. по уголовным делам, расследуемым РУБОП, не проходил. Вместе с тем.»
Вот это «вместе с тем» и обнадеживало. Рубоповцы несколько раз засекали Орехова в компании «братков» одной из группировок, занимавшейся рэкетом. Верховодил у этих «братков» некий Леонид Лешуков по кличке Лёнчик, заматеревшая после двух отсидок за разбой и грабеж личность. Нередко этот Лёнчик терся среди контролирующих центральный городской рынок «лиц кавказской национальности» - еще одной группировки, практически полностью состоящей из уроженцев северокавказских республик. В числе последних, на второстепенных ролях, фигурировал покойный Султанов!
Неделю спустя капитан Писаренко по прямому распоряжению замначальника УВД вылетел в командировку в Санкт-Петербург, для допроса слушателя ВМА В.Б. Орехова, а еще через месяц Влада, посеревшего от страха и офонаревшего от резкой смены жизненных обстоятельств, доставили в Читу. Орехов еще в Питере раскололся до задницы, выложил всю историю купли-продажи «кольта». Вот теперь все стало на свои места. За исключением, правда, одного. Что не поделили Мельников и Лёнчик? Почему был убит бывший хозяин пистолета? Но вскоре нашелся ответ и на эти вопросы. При повторных опросах тех, кто знал Мельникова, работал вместе с ним, всплыла одна деталь: Олег Мельников был убит через неделю после бурного обсуждения в гараже статейки из столичной бульварной газетенки про «мафию в Читаго». Вероятнее всего, прочитав статью и «узнав» пистолет, Мельников начал «догоняшки». И поплатился за это.
Увы, весь оперской улов свелся только к жалкой фигуре Влада Орехова. Не было ни пистолета, ни сгинувшего в неизвестность Лешукова-Лёнчика, ни ясности в мотивах убийства кооператора Лоскутникова. Это портило капитану Писаренко настроение не меньше, чем буквально вчерашняя «картинка с натуры» у областной прокуратуры: уютную от густой акации аллейку красноречиво перегородила белая «тойота», откуда расплывалась медовая улыбочка читинского «сельского» прокурора Амазаспа Сейрановича Оганесяна. Ненаглядная СВ с улыбкой уселась в машину, чмокнула «медовенького» в щечку.
«Вот и все, что было. Ты как хочешь это назови.» Капитан милиции Писаренко понял, что все законы Мэрфи написаны для него и про него. Когда бы еще кто другой, но прокурорский «арол» Оганесян. На редкость упакованный и благополучный служитель Фемиды. Чином невелик, а уже прокурор района, дорогая машина, золотой «болт» на левой обманикюренной пятерне, тоже стоимостью в авто. Хотя, конечно, у него на югах родни. Спонсируют, наверное, чтобы прокурорский имидж поддерживал.
От таких размышлений Диме стало смешно. Смешно, а потом тоскливо: на ум пришла недавняя история по приграничному поселку, где крепко осевшие кавказские джигиты через гнилого работничка милиции попытались районному прокурору «барашка в бумажке» предложить. Чтобы слуга закона помедлил в отношении одного подозреваемого: всего-то три дня потянул с решением заменить бедолаге подписку о невыезде на тоскливую меру пресечения в виде содержания под стражей. А прокурор доложил о факте куда положено, и взяла служба собственной безопасности УВД, что говорится, на горячем посредника, того самого обгадившегося коллегу в форме цвета маренго.
Вот такой прокурор, а ведь давали ему за «промедление» почти девять тысяч баксов и еще сто пятьдесят «штук» рубликов! Дима усмехнулся, - это сколько же надо наворовать, чтобы только за одного фигуранта по делу такое «бабло» совать?!
Впрочем, причем тут избранник СВ? Наверное, приграничная история вспомнилась ни к месту. Да и вообще, что он носится с СВ, как с писаной торбой?! Вон, напротив, из парикмахерской «Руслан», вышла девушка. Куда эффектнее прокурорской следовательши. Моложе и улыбчивей, ямочки на щеках.
Глава 8. ГОРЛОВ, 10 мая 1920 года
МОРОЧАЛО. От этого усталость наваливалась еще свинцовее. Горлову зверски хотелось спать. И жрать. Да он и сам не понимал, чего ему хочется больше. Нет, все-таки спать! За последние четверо суток фактически драпали без ночлега. Кемарили в седлах, на час- полтора валились ничком на еще холодную толщу лесного ковра из серо-бурых сосновых игл или притулялись в чуткой полудреме спинами к высоченным кедровым стволам. Остатки махры - от нее скручивало пустые желудки и мутило, - помогали перебивать голод, но тягу ко сну уже ничто побороть не могло.
Горлов до сих пор не свалился с лошади только потому, что нет-нет да и хлестанет по лицу очередная колючая сосновая ветка: тащиться приходилось по еле заметной тропе в густой и темной чаще.
А как многообещающе всё начиналось! Горлов мотнул головой вправо, уклоняясь от ветки, криво усмехнулся. Белая идея - Самодержавие, Родина, Вера!..
Два года назад, в конце мая восемнадцатого, растянувшиеся в эшелонах на транссибирской «железке» от Среднего Поволжья до Владивостока более пятидесяти тысяч чехословаков ударили враз! Часть корпуса под командованием генерала Гайды 26 мая захватила Новониколаевск, совместные силы белочехов и генерала Войцеховского на следующий день вошли в Челябинск. В тот же день пал красный Нижнеудинск. 28 мая - Пенза и Сызрань, 31 мая - Томск и Тайга. Долго, одиннадцать дней, красные сопротивлялись под Омском, но и там с ними было покончено. 8 июня - Самара, а через десять дней - Красноярск. 29 июня с комиссарами легко справились во Владивостоке: к тому времени там скопилось почти 15 тысяч чехословаков, так что генерал Детерихс сумел успешно воспользоваться ситуацией.
Горлов волей судьбы оказался в тот период в Красноярске. Из революционного Питера он ускребся довольно удачно: во время всеобщей победной большевистской эйфории. Откуда Горлову было знать, насколько он оказался точен в этом определении: много позже эту эйфорию восемнадцатого года советские историки назовут «периодом триумфального шествия Советской власти».
Первые, бравурные для победившего плебса, месяцы после октябрьских событий семнадцатого позволили бывшему жандармскому подполковнику несколько задержаться в столице. Горлов навел кое-какие справки относительно содержимого того самого конверта, который оказался в его распоряжении.
А содержимое оказалось занятным: замызганный чертежик на темном лоскуте кожи и пара осьмушек писчей бумаги, покрытых быстрым и небрежным почерком покойного ротмистра Люташина.
Оный не только лаконично изложил фабулу давнего уголовного дела некого эсера Либермана, но и составил себе своего рода памятку: у кого и под каким предлогом поинтересоваться меж делом в Горном управлении иркутским золотопромышленником Кузнецовым. Эта фамилия всплыла в уголовном деле мимоходом, когда следствие выясняло род занятий и делишки «сицилиста» Минея в земле иркутской.
Из люташинских заметок следовало, что обладатель странного чертежика, эсеровский функционер Либерман, некоторое время служил в помощниках Кузнецова, давно почившего в бозе. И речь, скорее всего, идет об открытом Кузнецовым месторождении золота.
Горлову удалось сойтись с архивариусом Горного управления, непримиримым монархистом Хальцевичем, который после прихода большевиков к власти, как и множество ему подобных служек в различных министерствах и ведомствах, пошел по пути тихого и скрытого саботажа действий и указаний новой власти.