Стихи и песни

Исаковский Михаил Васильевич

«ГЕОГРАФИЯ ЖИЗНИ»

(Рассказ колхозного сторожа)

А какая же у меня география жизни? Что я, генерал какой, что ли?!

(Из разговора)

Нам не давали крестов на войне, Музыкой нас не встречала столица… Что же такое рассказывать мне? Чем перед вами хвалиться? Делали мы небольшие дела, Знали свою немудрую науку, Что от отцов к сыновьям перешла Или от деда досталася внуку. Солнышко летом да печка зимой, Хлеб, да картошка, да в праздники — каша: Из дому — в поле, с поля — домой, — Вся география наша. Думали — так суждено на роду, Большего знать не могли, не умели… Жизнь изменилась. И в прошлом году Стал я работать в артели. Выдался год — урожаем хорош, — Ласковый, теплый, погожий. Ветер шумел, и высокая рожь Кланялась в ноги прохожим. Столько хлебов, что — одна благодать! Осени ждать не обидно: Глянешь направо — конца не видать, Глянешь налево — не видно. Я получил сапоги и ружье, Как полагалось по плану. Люди сказали, что счастье свое Мне отдают под охрану. Много я выходил в поле дорог С этим ружьем за плечами, Глаз не щадил и не миловал ног, Спать разучился ночами. В бури, и в грозы, и в дождь проливной Я не бежал хорониться под крышей… В августе месяце, ночью, со мной Случай безрадостный вышел. Помню отлично: закончил обход, Сел покурить на кургане. Звезды

не светят, луна не встает, Поле в каком-то тумане. Что-то нерадостно сделалось мне, Словно один я остался на свете. Только собаки в ночной тишине Лают, как сукины дети; Только шумит ветерок в лозняке, Время идет — за минутой минута… Вдруг я заметил — по правой руке Стало светлей почему-то. Глянул направо и — вот тебе на! — Вижу: моя загорается хата. А в хате — пожитки, а в хате — жена, Девки мои и ребята. Что же мне делать? Пуститься бегом, Бросить, оставить охрану?.. Только какими ж глазами потом Я на товарищей гляну? Выйдет невесело, выйдет скандал, Выйдет позор невозможный: Скажут — не выдержал, скажут — сбежал, Скажут, что я ненадежный. Нет уж! Коль враг накликает беду — Надо держаться по чести: Хата пылает, а я не уйду! — Так и остался на месте. Стыдно мне было б ходить по земле, Если б оставил я дело… Скоро послышались крики в селе, — Стало быть, помощь поспела. Стало быть, выручат. Значит, спасут, Значит, увижусь с детьми и женою… Точно не знаю, в котором часу Люди явились за мною. Руку мою пожимают подряд, Словно встречают впервые. — Ты не робей, не тужи, — говорят, — Все, — говорят, — живые. Надо тебе, — говорят, — отдохнуть, — Носятся, словно с героем. — Хата сгорела. Хату забудь. Хату, — сказали, — построим. Пусть же душа у тебя не болит, Старое сердце не стонет: Сила колхоза в огне не сгорит И на воде не потонет.

* * *

Я — не взыщите — плохой соловей, Песенка эта, быть может, наскучила, Но ведь история жизни моей И начинается с этого случая. 1935

ВРАГ

Нет, я не позабыл, не выдумал, не спутал, Я помню все: лесную тишину, Твои поля, и вросший в землю хутор, И первую колхозную весну. Ей гибель петь — по тропам и проселкам Ты посылал ночами сыновей: Я слышал сам, как в перелесках щелкал Стальной семизарядный соловей. Ее встречать с отточенным железом Ты всей семьею вышел под навес. И на заре коров своих порезал, И опалил свиней, и ободрал овец. И никакой расчет, и никакая жалость Не удержали одичалых рук. Чтоб никому собака не досталась, Собаку тоже — вздернули на сук. Ты говорил, что в мир идет невзгода: Земля не будет ничего родить, Скоты и звери не дадут приплода И птицы гнезда перестанут вить; Народ не выйдет ни пахать, ни сеять, И зарастут поля полынью и тоской; По всем дорогам матушка Расея Пойдет к Москве с протянутой рукой; Ты ожидал — погаснет пламя горнов, Замрут машины, станут корабли, И вся страна придет к тебе покорно И свой поклон отвесит до земли; Вернется вновь твоя былая слава, И будешь ты почетом окружен, Своим потомкам завещаешь право Вгонять в могилу батраков и жен; Своих друзей ты созовешь на праздник, Своих врагов согнешь ты, как тростник… Готовя нам египетские казни, Ты просчитался здорово, старик! Куда ни глянь — налево и направо — Огни пылают, плавится руда. Растут хлеба. Шумят густые травы, В лугах пасутся тучные стада. Страна тебе не повалилась в ноги, Страна тебе руки не подала. Закрыты наглухо твои дороги, И трижды прокляты твои дела! И, празднуя великий праздник нови, В любой деревне и в любой избе, На добром слове, на хорошем слове Никто не хочет вспомнить о тебе. Твой жадный век и все свои страданья Запомним мы до гробовой доски, И жизнь твою, как страшное преданье, Когда-нибудь расскажут старики. 1935

ЧЕТЫРЕ ЖЕЛАНИЯ

(Песни о жизни батрака Степана Тимофеича)

… У этого человека было четыре желания: первое — жениться на девушке Наташе, которую он очень любил; второе — купить сапоги с подковками; третье — выучиться грамоте, чтобы прочесть «справедливую книгу», и четвертое — прокатиться по железной дороге. Ни одно из этих желаний не исполнилось.

(Из записной книжки)

Запев

Весной по лесам зашумели зеленые веники, Густые и сочные травы сулили богатый покос. Весной из какой-то чудесной страны принесли коробейники Лиловые ленты для девичьих кос. Весной на заре гармонисты играли страдание, Сады задыхались от яблонь, черемух и слив. И в теплые ночи нарядные девушки шли на свидание По темным задворкам под лунный разлив. Сходились, встречались с любимыми на поле, Где тропы безлюдны, а зори весной широки. От счастья смеялись и пели, от горя молчали и плакали И грустно на память дарили платки. Потом возвращались домой и ложились, не требуя ужина, Чтоб строгая мать за любовь не гнала со двора, И бредили красною горкой, и снова желанных и суженых Ласкали в девических снах до утра.

Песня первая

Выходит Степан Тимофеич, идет на широкие росстани — Взглянуть на чужие поля и послушать вечерний покой. Плывут облака над полями, плывут облака над погостами, В низинах клубятся туманы, туманы встают над рекой. Зеленая рожь наклоняется колосом к колосу, Июньские теплые ветры стекают с высоких небес. Заводит он песню, выводит он песню вполголоса О том, как товары разложит купец. Он кличет зазнобу, он кличет по имени-отчеству: — Наталья Ивановна, чем я тебе не хорош?.. Наталья не слышит, Ивановне, видно, не хочется Итти на свиданье в зеленую рожь. Какая охота заставит любить батрака бесталанного? Какая неволя прикажет ходить по чужой борозде? На что ей Степан, если старая шапка Степанова, И та — на чужом, на хозяйском гвозде? Хоромы ему не построены, хлеба для него не молочены, Хмельная не сварена брага, на свадьбу не звана родня, Дороги к венцу поразмыты, на речках мосты разворочены, И лютые звери сгубили его вороного коня. Забудь же, Степан, про высокие брови Наташины, Напрасно на белом на камне ночами один не сиди… А ясного месяца нету, а синие звезды погашены, А темные тучи стоят впереди.

Песня вторая

По праздникам ходят ребята, гуляют, счастливцы фартовые, Поют и играют, разряжены все, как один. Трепещут от вешнего ветра, сияют рубашки бордовые, — Купцу Ермолаеву плачено по двадцать копеек аршин. У них сапоги на подковках, и салом, и ваксой лощенные, У них из-под новых фуражек свисают на лоб волоса. В четыре витка завитые, в четыре закрутки крученые, В четыре плетенки плетеные, с кистями у них пояса. В сторонке стоял Тимофеич, глядел на людей и завидовал: По белому свету немало прошел он и троп, и дорог, Нарядов своими глазами великое множество видывал, Да только своими руками потрогать ни разу не мог. В сторонке стоял Тимофеич, судьбой разобиженный начисто, Глядел Тимофеич уныло на босые ноги свои. Не нужно ему, Тимофеичу, не нужно большого богачества, А нужно ему, Тимофеичу,

хотя бы одни сапоги. Охота ему, Тимофеичу, хоть раз похвалиться обновкою, Хоть раз не стоять сиротою у желтых хозяйских ворот; Пойти бы ему, Тимофеичу, и, медной сверкая подковкою, С ребятами, с девками вместе веселый водить хоровод. Пройтись бы Степану по улице, уйти б луговыми дорогами, С любовью бы встретиться радостно на тех на крутых берегах… Но все батраки и батрачки на свет рождены босоногими, Как видится, им не положено ходить по земле в сапогах. Нарядов у доли батрацкой проси, да не очень запрашивай, Довольствуйся, мальчик, работой да черного хлеба куском. Опорки да лапти имеешь, — носи, да не очень изнашивай: Износишь, Степан Тимофеич, — пойдешь, золотой, босиком.

Песня третья

Холодный, голодный — я в людях зимую и летую, Чужие поля убираю, чужую скотину пасу. А где мое счастье — не знаю, а где моя радость — не ведаю, — В каком они скрылись дремучем лесу? В какую темницу заброшены, какими цепями привязаны? Услышат ли голос мой громкий, пришлют ли хорошую весть?.. Есть мудрая книга на свете, в которой о счастье рассказано, И, может быть, мне предназначено ту книгу найти и прочесть. Так дайте же, добрые люди, так дайте же мне наставление, Чтоб знал я — куда и какая ведет человека тропа; Чтоб мог я не хуже, чем писарь, составить любое прошение, Чтоб мог понимать по-печатному нисколько не меньше попа! Нашел бы я книгу старинную, нашел бы тогда справедливую, Над ней бы и в полночь, и в заполночь сидел, не жалеючи глаз. Узнал бы доподлинно-точно про ту про дорогу счастливую, Которую недруги злые веками скрывают от нас. Созвал бы друзей да приятелей, собрал бы я толпы несметные Из всех деревень и селений, из всех обездоленных стран; Сказал бы: послушайте, люди, — друзья вы мои безответные, — Про что вам сегодня расскажет, о чем прочитает Степан. Узнайте, за что нас не любят, за что нас забили, затукали, За что посылают живьем на погост… Напрасно, Степан! — Не угнаться тебе за науками, — Науки далёко отсюдова, науки — за тысячу верст. А версты туда не измерены, а тропы туда не проложены… Напрасно, Степан Тимофеич! Науки от всех батраков Глубокой рекою отрезаны, высокой горой отгорожены И заперты там на двенадцать замков.

Песня четвертая

За лесом за темным дорога проходит железная, Над той над железной дорогой зеленая светит звезда. По той по железной дороге быстрое, чем птица небесная, — Степан Тимофеич видел, — летят по ночам поезда. Вагоны проносятся мимо, сверкая, как радость далекая, Вагоны проносятся мимо и тают в тумане, как сны. Вздыхает Степан Тимофеич, тоскует душа одинокая, Да некуда ехать Степану, да нет у Степана казны; Да все батраки и батрачки на свет рождены пешеходами, И целую жизнь неприкаянно — навстречу зиме и весне — Идут эти люди усталые, бредут со своими невзгодами По темной Российской империи, по грустной российской стране. Их босые ноги изранены, их буйные головы свешены, Одёжа покрыта заплатами, мешки и котомки пусты… А ты не грусти, Тимофеич, не вечно же будем мы пешими, Настанет пора благодатная, — поедешь, товарищ, и ты. Твою домовину сосновую поставят в телегу скрипучую, Быть может, какая старушка слезинку смахнет не спеша, Какой-нибудь дядя степенный усядется молча за кучера, — Чего же еще, Тимофеич, потребовать может душа?

Песня пятая

Иди-ка, Степан Тимофеич, коров собирай да сосчитывай,— Уже опускается солнце, пора подвигаться к жилью. Степан Тимофеич становится на кочку под куст под ракитовый, Степан вынимает из сумки кленовую дудку свою. И дудка запела кленовая о той ли о гордой красавице, Что молодцу сердце изранила, другого нашла жениха… Крестьянским коровам, наверно, печальная музыка нравится, И тихо выходят коровы на зов своего пастуха. А дудка поет, разливается, что жизнь пролетела, промчалася. Что все-то дороги исхожены, что пройдены все большаки. А радость на тех на дорогах ни разу еще не встречалася, А только на тех на дорогах царевы стоят кабаки… Плывут облака белокрылые, уходят в просторы безвестные, Березы качаются белые. закат за рекою горит. Коровы сошлись полукругом, стоят и молчат, бессловесные, А дудка все плачет и плачет, и плачет, и говорит. Она говорит-приговаривает, что больше и маяться нечего, Что время настало Степану лежать под сосновым крестом… И умер Степан Тимофеич осенним безрадостным вечером Под тем ли зеленым ракитовым, под тем ли под частым кустом. В наследство потомкам осталась лишь дудка его деревянная, Да палка еще оставалась, да новая пара лаптей… Давно уж сравнялась с землею могила его безымянная, Давно заросла, затерялась, и все позабыли о ней.

Весной на заре

Весной на заре заиграли, запели гармоники, На все голоса разливаясь, на все рассыпаясь лады, Про то, как степями широкими да ехали красные конники, Про то, как Семен да Михайлович просил у казачки воды; Про то, как врагу-притеснителю последняя служба отслужена, Про то, как машину стальную привел комсомолец в село… Ты слышишь, Степан Тимофеич, — то радость твоя обнаружена, То счастье твое долгожданное к тебе на могилу пришло. Вставай же, Степан Тимофеич! Разбей свою горницу тесную, С ребятами, с девками вместе на пашню веди трактора. Тебе на Ивановской фабрике соткали рубашку чудесную, Тебе сапоги приготовили московские мастера. Вставай же, Степан Тимофеич! Заря разгорелась широкая, Во ржи перепелки запели, выходит луна за рекой. Зазноба твоя ненаглядная, Наташа твоя черноокая, К тебе на свидание вышла и машет навстречу рукой. Вставай же, Степан Тимофеич! дороги проведены торные, По тем по дорогам поедешь в какие захочешь края. Не серые волки лесные, не хищные вороны черные, А всюду, на всех перекрестках, тебя повстречают друзья. Вставай же, Степан Тимофеич! Вставайте, раздетые, босые, Чьи годы погибли бесследно, чьи жизни погасли во мгле, Чьи русые кудри не чесаны, чьи темные хаты не тесаны, Чьи белые кости разбросаны по всей необъятной земле; Чьи сохли посевы невсхожие, чьи стежки-дорожки заплаканы, Над кем напевала родимая: «Похлебку слезой посолю»; Кого захлестали нагайками, кого затравили собаками, Кого забивали прикладами, кого загоняли в петлю. Вставайте, сермяжные пахари, оратаи вечно голодные, Взмахните широкими крыльями, не знавшие взлета орлы! Весна перед вами раскрыла просторы свои хлебородные, Колхозная осень богатая для вас накрывает столы. Вставай же, Степан Тимофеич! Минула пора беспросветная, Сверкает высокое солнце, сияет во всех уголках, И найдена книга великая, отыскана книга заветная, И та нерушимая книга находится в верных руках. В ее золотые страницы заложены силы могучие, И слово ее непреклонное на свете не знает границ. Пред ним расступаются горы, ломаются сосны дремучие, Пред ним короли-императоры в смятении падают ниц. То слово железное сказано. И руки, над миром простертые, Зовут угнетенных, истерзанных, зовут обойденных судьбой. Вставай же, Степан Тимофеич! Вставайте, живые и мертвые! Идите последним походом в последний, решительный бой! 1928–1935