Стихи про меня
Шрифт:
Сновидческая тупость, мне кажется, каким-то образом восполняется острой чувствительностью к языку, который тоже — необъяснимая, неуправляемая, во многом подсознательная стихия. Болезненно трогают языковые проявления — фонетика, морфология, синтаксис, да и вообще все то, что бессмысленно проходили в школе, не подозревая, что это и есть гамма жизни, сама жизнь. Непосредственнее и ощутимее всего действует звучание улицы, но и литературный язык тоже: прозы, еще приближеннее — стихов.
Лексикон Гандлевского — первого порядка, без поиска экзотики. Но выбор слов и словосочетаний таков, что ощущение новизны — непреходяще.
В конце концов, без таких знаков не был бы самим собой Гандлевский, который настаивает на том, что литература есть важнейший источник литературы. И тут, в "Когда я жил...", отзвук — ритм, слог — его любимого Ходасевича: "Когда б я долго жил на свете, / Должно быть, на исходе дней / Упали бы соблазнов сети / С несчастной совести моей". Слышен какой-то очень нынешний голос, да еще с употреблением сегодняшнего паразита "на самом деле", другого русского парижанина, Анатолия Штейгера (знает его стихи Гандлевский или то нередкая в поэзии заочная перекличка через расстояния и времена?): "И ты вдруг сядешь ночью на постели / И правду всю увидишь без прикрас / И жизнь — какой она, на самом деле..."
Коренное отличие: у Гандлевского — метафизика, а не психология. Взгляд оттуда.Шаг вперед? Страшновато так обозначать. Но — шаг.
Наверное, есть другие методы, и жизнь учит разному, но у меня уже иного не будет: по слово изъявлению определяется человек.
СЕРДЕЧНЫЙ ПРИСТУП
Сергей Гандлевский1952
Петру Вайлю
Цыганка ввалится, мотая юбкою, В вокзал с младенцем на весу. Художник слова, над четвертой рюмкою Сидишь — и ни в одном глазу. Еще нагляднее от пойла жгучего Все-все художества твои. Бери за образец коллегу Тютчева — Молчи, короче, и таи. Косясь на выпивку, частит пророчица, Но не содержит эта речь И малой новости, какой захочется Купе курящее развлечь. Играет музычка, мигает лампочка, И ну буфетчица зевать, Что самое-де время лавочку Прикрыть и выручку сдавать. Шуршат по насыпи чужие особи. Диспетчер зазывает в путь. А ты сидишь, как Меншиков в Березове, — Иди уже куда-нибудь.2001
Тут многое красиво сошлось — и фольклорная "Цыганка с картами, дорога дальняя..."; и песенка Таривердиева, памятная народу со времен рязановской новогодней сказки: "Начнет выпытывать купе курящее / Про мое прошлое и настоящее"; и пастернаковская "Вакханалия": "На шестнадцатой рюмке / Ни в одном он глазу".
Гандлевский дозу уменьшил вчетверо, что делает честь скромности поэта — или все-таки говорит о лучшем, по сравнению с Пастернаком, знании предмета. Мало кто в русской — а значит, по понятным причинам, и в мировой — поэзии так достоверно доносит феномен пьянства. Чего стоит детально точное, физиологически скрупулезное описание: "Выйди осенью в чистое поле, / Ветром родины лоб остуди. / Жаркой розой глоток алкоголя / Разворачивается в груди". Семисложный глагол движется медленно и плавно, лепесток за лепестком раз-во-ра-чи-ва-ет-ся — разливаясь горячей волной после стакана, приступая к сердцу, обволакивая душу.
Однажды в Москве, к тому же для досадного извращения не где-нибудь, а на любимых Патриарших прудах, у меня случился приступ межреберной невралгии. Потом врачи произносили и другие слова — "остеохондроз", еще какие-то, все равно это непонятно, а главное — произносили потом. Полдня я был уверен, что инфаркт. Что может так подняться в груди, как в кино показывают извержение вулкана?
Очень больно. Очень страшно. Очень убедительно.
Все близкие и дорогие мне люди так именно и помирали: отец, мать, Юрка Подниекс, Довлатов, Бродский. Не лучше же я их. Менее близкие и под машины попадали, и от рака умирали, но эти — непременно от инфаркта. Так что возникло ощущение чего-то вроде наследственности.
Уверенность была полная, оттого настроился на торжественный лад. Попросил Гандлевского: "Посвяти мне, пожалуйста, стихотворение". Он отвечает: "Посвящал уже". Напоминаю: "То не стихи были, а прозаическое эссе, а теперь я стихи хочу. И вообще, не торгуйся, пожалуйста, в такой момент". Он черство говорит: "Я подумаю". Попытался воздействовать: "Особо некогда думать. Давай, я тебя пока вином угощу". Стоим, пьем вино. Точнее, он пьет, а я даже слюну проглотить не могу от дикой боли. Повернуться не в состоянии, слова еле произношу, молчу, как Тютчев, чувства скрываю, скорбно настраиваюсь.
Приехали вместе в больницу, там мне сделали кардиограмму, с вызовом протянули. Объясняю: "Я же не понимаю ничего в этих зигзагах. Для меня можно хоть в коридоре от руки нарисовать". Тогда и сообщили про остеохондроз и межреберную. Переспрашиваю: "Извините, означают ли ваши слова, что я не помру?" Говорят: "Прямо сейчас нет, но вообще обязательно". Юмор, Зощенко, начинаю понимать, возвращаюсь к жизни.
Кое-как долетел до Праги, домой. Неделю играл в Кафку. Когда человек просыпается в виде насекомого, лежит на спине, лапками перебирает и перевернуться не может.
Очень больно. Очень смешно. Очень убедительно.
С трагедии сорвался и вытянул на фарс. Дистанция на бесконечность больше, чем расстояние от Москвы до Праги.
И в это время приходит стихотворение от Гандлевского. "Иди уже куда-нибудь". Пошел. Спасибо.