Стихи

Гончаров Виктор Михайлович

1962

Закат над Гималаями

Черпай, художник, Нету дна В мазке, Отсюда взятом. Палитра Рериха бледна Перед таким закатом. Лежат снега нетаемы, Над ними пролетаем мы. Чуть-чуть зеленоватый тон, И вдруг — мечом — багряный! Я в Гималаи погружен, Я весь пылаю, Я зажжен, Я от желаний пьяный. Чем это все запечатлеть? Ведь память выдаст малое… Как это выписать? Как спеть? Нетронуто-неталое. И вдруг погасло. Мы — во мгле Летим Под звездной кашей. Мы — в небе. На родной земле Нет даже тени нашей…

1962

Танец змеи

Я подружился с ловким Смуглым бородачом — Мангуста на веревке, Удав через плечо… В тени баобаба сутки Готов я глазеть без сна, Как сипловатой дудке Кобра подчинена. Вот она вся — внимание, Раздула свой капюшон, И, как само страдание, Взгляд ее напряжен. Дрожит язычок двужалый… Устала она, устала… Вот откуда, пожалуй, Здесь танцы берут начало. Завороженный, сутки Готов я глазеть без сна, Как сипловатой дудке Кобра подчинена.

1962

Я видел Индию

Я видел Индию… Она Закрыла мне собою солнце. Все взбудоражила до дна Во мне И пестрой рыбой на огне В моих ночах бессонных Бьется! Я видел Индию… Она, Еды и крова лишена, Стоит с протянутой рукой Над Гангом, Над святой рекой И просит: Не жилья, Не хлеба, А милости Уйти на небо, Скорее перевоплотиться. Я видел Индию… Как гость, Я видел Индию. Дымится Костер у Ганга День и ночь. И, тень отбрасывая прочь, Там пес, Рискуя подавиться, Глодает человечью кость. Я не пойму, Я, видно, туп, Чтоб все понять, Что мы видали. Вниз по реке При нас сплавляли Не до конца сгоревший труп. Я видел там Самосвятых. Они

мертвы, Хотя и живы. Нечесаны, Немыты, Вшивы. И каждый думает, Что он За муки станет. Близким Шиве. Там ищут Краткие пути Уйти из жизни, Как из ада. Я видел Индию… Не надо Мне сказки говорить о ней. Я видел там ткачей-детей. Во тьме, За ткацкими станками, Ручонками, а не руками Они, сутулясь, ткали сари. И запах тлена, Запах гари Повсюду следовал за мной. Я видел Индию… Больной, Кишмя кишащей, Словно улей. Я видел храмы, Где уснули Тяжелым сном В пещерной мгле Навеки каменные Будды. Я видел тленье На земле. Я видел слезы На столе. В грязи Брильянтов видел груды! Еще я видел, Как дробила Там камни женщина Одна. До глаз закрытая, Она С грудным, Под солнцем, У дороги, Сидела молча и дробила. Дробила. Била. Била. Била! Как будто в ней была та сила, Что Индию преобразит. Как будто ей одной открыт Секрет, Как выстроить дорогу К земному счастью, А не к богу. Я видел, Индия, тебя — Мальчишья выдумка моя. Моей тоской Теперь ты стала.

1962

Не так это было

Молчите, молчите, Не так это в Индии было. Там тень — это тушь В неразбавленном виде, А солнце Расплавленным мрамором льется На плечи, На сари, На храмы, В глаза обезьянке облезшей. Не так это в Индии было, Как вы говорите. Туристы стояли тогда полукругом, Манг'yста — зверек незаметный — Явился из солнца. Он начал обнюхивать быстро Травинки и воздух. Он мне показался поэтом, Влюбленным в дыханье природы. Из тени змея появилась, Из тени. Еще раз напомню — Из тени! Она продолжением мерзким была Уползающей ночи. Мангуста вдруг фыркнул И весь задрожал от волненья, Взъерошился вдруг От хвоста до загривка И фыркнул еще раз. Глаза его, Эти два зернышка черных, Наполнились яростью ярой И выпрыгнуть были готовы Навстречу ползущему страху. Он больше не видел Ни солнца, ни этой душистой природы, Ни этих, в очках беспросветных, Одетых смешно, иностранцев. Змея, Извиваясь упруго, Ползла на сближенье. Два мира, Две жизни, Две молнии бросились в схватку! Змея — эта длинная, Гибкая подлость, Скрутила, связала зверьку Его ловкие лапки. Беспомощным сделалось то, Что готово сложить было песню. Как можете вы Так, без чувства, Без мысли, Без пауз?.. Молчите, молчите, Не так это в Индии было! Змея занесла свои зубы Над маленьким смелым комочком. Вы помните, как зашумели мы все: «Прекратите, довольно!» Но два заклинателя, Два бородатых индуса, Как боги Из черной, Почти что обугленной глины, Молчали. С мангустой покончено было… Вдруг чудом каким-то Он весь извернулся, И зубки сверкнули на солнце. И как это вышло, никто не заметил, Никто не поймал Эту долю мгновенья — Головка змеи оказалась Зажатой зубами. И брызнула кровь. Две жизни лежали Пока безо всяких движений. Не так это в Индии было, Как вы говорите… И только потом Смерть прошлась По холодному длинному телу. А он — Этот полный победного счастья Звереныш — Поднял свою мордочку вверх И обвел нас глазами. В нем снова проснулся поэт, Победивший дракона! Они говорили, глаза эти, нам: «Великаны, Не стыдно вам было Смотреть равнодушно сквозь стекла. Как я, обреченный на гибель, Сражаюсь за правду…» Вы разве забыли, Неловко нам стало и стыдно. Как можете вы Так, без чувства, Без мысли, Без пауз?.. Молчите, молчите, Не так это в Индии было!

1962

Город

Здесь будет город заложен… Его ступени, Уже как в сказке, На поклон Сбегают к Лене. Река спокойна, как всегда, Нетороплива… Вода — Какая ей беда! — Течет счастливо. Ей что? Все ясно — Берега Выводят к цели! Зимой над ней Шумит тайга, Поют метели. А в мае птичий пересвист. А ранним летом Здесь чувствует любой турист Себя поэтом. Есть в Лене что-то от мечты И от терпенья, Есть в ней священные черты Самозабвенья. Она стоит, обнажена, В короне света. Сестра весне, Ничья жена. Мечта поэта! Давай, мой друг, Костер зажжем — Есть пиру повод. Здесь будет город заложен. Здесь будет город!

1963

Лена

Здравствуй, Лена, Здравствуй, Лена, Здравствуй Леночка-река. Ты как море по колено Для хмельного чудака. Это где? В Бульгуняхтате? Над водой висит земля… Лес, Подобно рыжей рати, Наступает на поля. Где утрами солнце пляшет, Как шаман пугая тьму, Где на сердце тяжесть ляжет Не подвластная уму. Это где? Я сам не знаю. Знаю только — Где-то там… Вам, якуты, оставляю Сердце собственное сам.

1963

Шаман

Д'oмыны, домыны… У-У-У… Домыны, домыны… Ы-ы-ы… Я — конь хмельной, Я — бурый бык земли. Все подо мной У ног моих в пыли. Я — человек, Но я превыше всех. Подвластен мне И стон, и плач, и смех. Я создан был Одним из тех, о ком Всесильные Лишь шепчутся тайком. Мне холодно, Я подо льдом иду. Я — рыба биль, — Все вижу, все найду. Глаза — озера, Волосы — тайга. Мне нету равного Ни друга, ни врага. Мне нет начала, Нет конца, Нет краю. Я трижды, Трижды, Трижды заклинаю! Хозяин мой, Заговори, явись, Повелевай! Я поднимаюсь ввысь. Смотрите: Я три головы обрел. На небе на девятом Я — орел. Все, кто со мной, Пусть слушают меня. Я — сын земной, Я вышел из огня. Ты ближе, чем скажу, Не становись. Смотри и чутко слушай, Берегись! Назад не уходи, Вперед не лезь. Следите пристально, Следите все, кто здесь. Ты, с левой стороны, Что с посохом в руке, Скажи, коль я иду Не к той реке, Направь меня, Молю: распорядись. За мною все, Я поднимаюсь ввысь! Я трижды, Трижды, Трижды заклинаю! Я утро с вечером, А полночь с днем смешаю. А ты вперед лети, Вперед лети. Расчисть дорогу, Все смети с пути. На юге, В девяти лесных буграх, Где солнце спит, Где спрятан Волчий страх, Три духа там, Три тени, Три сосны Стоят высокие И видят наши сны. А на востоке, На Святой горе, Мой дед стоит В березовой коре. Мой государь без шеи, Будь со мной. Я вышел из огня, Я — сын земной. И ты, седобородый чародей, Прошу тебя, Не покидай людей. На все мои желанья Согласись. Повелевай! Я поднимаюсь ввысь… Исполни все. Молю тебя — Ис-пол-ни… Я вверх лечу, Но вглубь пускаю корни. Я землю сжал. Я все, что нужно, знаю. Я трижды, Трижды, Трижды заклинаю! Огонь вокруг меня. И я — огонь. Звезда Чолбон Летит в мою ладонь. Домыны, домыны… Сгинь! Домыны, домыны… Тронь!

1963

Подарок

В том краю, Где по-горильи В Лену входят Две горы, Туесок мне подарили Из березовой коры. Он не броский И не яркий, Стоит, Может быть, Гроши… Но подарок. А подарки Хороши, коль от души! Примитивная посуда, Бросовой коры кусок. Но взгляните: Это чудо — Мой чумазый туесок! Как он вырезан, Как сделан, Как он сшит — Смотри сюда! Ну и мастер, Видно, пел он В час волшебного труда. В этой песне Славил, видно, Парень реки и тайгу. Вещь как вещь, А мне завидно — Насмотреться не могу, Потому что ясно сразу: Эту песню пел якут. В ней рубины и алмазы Душ, Которым дорог труд!

1963

Портрет (Лада)

Поздно вечером Я получил телеграмму: «Выезжай немедленно Маме плохо Целую Валя». Через четыре часа Я уже был в Краснодаре. Раннее утро. Туман. Неопределенность и настороженность. Я так виноват перед своей матерью… Мог бы и писать И приезжать чаще. Суета сует делает нас Черствыми и неблагодарными. Если сейчас Можно что-нибудь сделать Для ее спасения, Все сделаю. Все, Даже невозможное сделаю. Сквозь дырявую ставню, Заплатанную кусками жести, Сочился Электрический свет. Я вошел в комнату. Мать лежала На той самой железной кровати С никелированными шишками, Которую я помню с самого детства. Маленькая, Сухонькая, Бессильная, Она приподняла веки и увидела меня, Своего сына. «Не надо, не целуй. Заболеешь». «Что ты, мама, Чем это я заболеть могу?» Пряча слезы, Я целовал ее холодные щеки И сухие полуоткрытые губы. По тому, Как она смотрела на меня, Я понял, Что приезд мой для нее был Приятностью неожиданной. Моя сестра — Не только моя сестра, Она еще сестра медицинская, Поэтому наша маленькая комната Приобрела вид больничной палаты: Пузырьки, Баночки с языкатыми этикетками, Пилюли и порошки Оккупировали тумбочку с зеркалом И табурет у изголовья больной. Коробка со шприцем И отвратительными иглами Расположилась на столе у самого края. «Что, колют?» «Места живого нет. Хотя б умереть скорей». «Что врачи говорят?» «Определенного ничего,— Сказала сестра. — Шесть часов. Пора колоть. Хорошо, Что вспомнила». На лице матери, Которое до этого не выражало ничего, Кроме торжественного спокойствия, Я увидел вдруг Такое страдание, Такой испуг Перед словом «колоть», Что сердце мое не выдержало. Я положил руку на плечо Вале: «Хватит, не надо колоть больше…» «Если ты Берешь на себя Такую ответственность…» Я

посмотрел на мать: Лицо ее опять стало Торжественным и спокойным. Я решил стать на собственную боль Двумя ногами И разговаривать с матерью так, Как будто бы ничего трагического Я не предполагаю И что приехал я Совсем по другому поводу. И в то же самое время Я думал: «Вот уйдет она, И ни нам, Ни детям нашим От ее святого образа Ничего не останется». Уже совсем рассвело. Сестра ушла на дежурство. Я сидел возле умирающей матери И рассказывал ей Смешные истории О ее внучках. Мать слушала, И рассказ этот был ей так по душе, Что далекое подобие улыбки Нет-нет да появится На ее уже почти потусторонних губах. И вдруг У меня мелькнула Шальная мысль. «Мама, — спросил я ее, — А что если я принесу глину И сделаю твой портрет? Позировать мне не надо. Буду лепить себе потихоньку». «Лепи, — ответила мать, — Если нужно…» Когда я все приготовил И начал работать, То для меня эта женщина, Которую я лепил, Перестала быть просто матерью. Я увидел в ней то, Чего никогда не видел В лице своей матери: Что-то такое, Что ни на какой бумаге И никакими словами не выразишь. Это мое удивление, Моя одержимость, Моя уверенность в необходимости Того, что я делаю, Передалась матери. «Помоги мне. Что-то посидеть захотелось». «Нет, мама, — Я испугался, — Ты уж лежи, как лежала». «Не бойся, Мне так лучше будет. Вон те подушки и пальтецо возьми. И под спину. Вот так. Делай меня живой…» «Ну, раз ты решила „работать“, Так давай вместе позавтракаем. Вот тебе хлеб, вот бульон, Могу еще полкотлеты подбросить», — Сказал я бодрым голосом, Хотя хорошо знал. Что она вот уже две недели, Как ничего, Кроме чая и сухарей, В рот не брала. Я был уверен, Что мать откажется. И вдруг Она приподняла веки, Перевела глаза на меня И посмотрела Длинным печальным взглядом, Как бы принимая решение, А потом медленно, С паузами произнесла: «Ну что ж, давай… Покорми… Попробую». А я подумал и решил: Хуже все равно быть не может. Ела она тяжело, Медленно. И видно было по всему, Устала от этого до предела. И вдруг: «Все», — Выдохнула она, И веки ее опустились. И, к моему ужасу, Лицо ее осунулось И потеряло всякое выражение. «Все», — Звучало у меня в голове, И я не знал, К чему это относится. Я растерялся. Я не знал, Что мне предпринять. Я чувствовал себя убийцей Собственной матери. И вдруг в мертвенной тишине Я услышал тихое-тихое, Ровное-ровное Дыхание спящего человека. Это была радость, Равная потрясению! Усилием воли Я заставил себя не плакать. Я продолжал работать, И глаза мои Не переставая Ощупывали ее лицо, Вглядывались в морщины. Глаза мои, Они дотрагивались До ее недвижных бровей И полуоткрытых губ. Она спала. А я лепил и мял И вдавливал глину. И мне казалось: Все страдания матери Я могу, И я должен, взять у нее Глазами своими, Пропустить их Через сердце свое, И руками, Кончиками пальцев вот этих Передать муки ее Холодной, Бездушной И бесформенной глине! Я был настолько уверен, Что это чудо может случиться, Настолько верил я В исцеляющую силу моего желания, В магическую силу рук своих Настолько я верил, Что вдруг почувствовал, Как под пальцами моими Застрадала и замучилась глина. Я и сейчас говорю: Мне никогда в жизни — Ни до, ни после этого случая — Не приходилось переживать Напряжения, подобного этому. Мать спала, Но губы ее, До этого безвольные губы, Собрались в морщинки И плотно сомкнулись, а на впалых щеках Появился не то чтобы румянец, Нет, до этого было далеко: Появилась какая-то теплота, Робкое еще, но дыхание жизни. И вот произошло то, На что не могли рассчитывать Ни врачи, ни родственники, ни соседи… На следующий день, Когда портрет был готов, Пришла та соседка, Которая чуть не похоронила ее заранее: «Тимофеевна, милая, мученица моя…— И заплакала. — Все твои хвори Сынок от тебя взял. Выживешь теперь ты, выживешь На радость внучкам своим, Жить будешь!» Я хорошо знаю, Портрет этот Не лишен недостатков. Больше того, Я уверен, Что они есть. Но в изображение это Я вложил столько души, И воспоминания о часах этих Связаны с такими переживаниями, Что до конца дней моих, Как сама жизнь, Он будет дорог моему сердцу.

1963

Живой камень (Лада)

Так искать камни, Как их ищу я, Мне кажется, Может каждый, А вот так, Как ищет их Мариэтта Сергеевна, Так может искать только одна она. Вот почему у этой Пожилой женщины Собралась такая коллекция Полудрагоценных камней, Которой цены нет… О такой коллекции Могут только мечтать Самые известные коллекционеры Этого рода редкостей. Пока еще солнце там, За горами, Приводит себя в порядок Для того, чтобы во всем блеске Показаться Несовершенному человечеству, Мариэтта Сергеевна Уходит как можно дальше По берегу моря, Надевает наколенники И ползает, Почти касаясь носом камней. У нее слабое зрение, И толстые, Большого увеличения очки Не очень спасают. Часами Ползает она по берегу Таким образом И находит, Очень часто находит Самые интересные камни… В мае прошлого года, Еще до восхода солнца, Я ушел далеко по берегу моря. И даже тогда, Когда я пробрался в последнюю Лягушачью бухту, Солнце еще не встало. Самые дорогие и редкие камни, Которые не любят дневного света И с появлением солнца Прячутся в море, Еще спали на берегу И были такими же незаметными, Такими же серыми, Как самая обыкновенная галька. Состояние настороженности, В котором пребывала в эти минуты природа, Неожиданно передалось мне, И я почувствовал, что сейчас, Именно сейчас, произойдет Необыкновенное. Что-то такое, О чем люди Не имеют никакого представления. Я, может быть, Так и не увидел бы ничего, Если бы не тот Еле слышный всплеск, Который в абсолютной тишине Заставил меня вздрогнуть И посмотреть вправо. Из воды Медленно, Медленно Выползало на берег что-то черное, Лоснящееся от влаги, Тяжелое и неуклюжее, Как огромный булыжник. Я много раз слышал, Что камни умеют ползать, Но сам никогда еще Такого не видел. Я не дышал… А он выполз на берег И, не торопясь, начал Снимать с себя то, Что мы, каменщики, Называем рубашкой. Первые солнечные лучи Упали на его обнаженные части, И он весь заиграл, Заискрился, Запереливался всеми цветами радуги. Ярко-белые агатовые линии Перепоясывали тело этого чуда. И там, где они уходили вглубь, Прозрачная плоть его Вспыхивала синим огнем, И видно было, Как магматическое пламя Безумствует и бурлит Внутри его сердца. Постепенно темно-коричневая Верхняя часть его Начала нагреваться, И вот она уже Накалена до покраснения. И вдруг: «Не смотри так пристально на меня, — Раздался глухой и тяжелый, Почти что потусторонний голос, — Закрой глаза». Я даже не подумал ослушаться. В состоянии гипноза Я поступил так, Как мне приказал этот камень. Не открывая глаз, Я спросил громко: «Что это? Или сон такой!» «Нет», — Сказал голос. «Как же мне доказать потом Самому себе, Что это не было сном?» «Там, — Раздался все тот же каменный голос, Но теперь он удалялся, Удалялся, как бы совсем исчезая, — У домика рыбако-о-о…» Рыбаки, которые пришли с моря, Наверное, удивились, Когда увидели меня, Ползающего на четвереньках По берегу возле их дома. А я ползал и думал, Что, может быть, этот способ Поможет мне разыскать то, Что было обещано голосом. Но все поиски мои были напрасными, Ничего такого Даже похожего на удивительное Я не нашел в это утро. Почудилось… Ведь говорят люди, Что в течение какой-нибудь доли секунды Можно увидеть целое сновидение… Думал я, А глаза мои перепрыгивали С камня на камень… Во всю мощь свою Торжествовало над морем Дневное светило. Тени попрятались. Загадочное исчезло. Никакого чуда уже не могло быть. Я почувствовал неземную усталость. Я сел на гладкую и теплую спину Одного из больших камней, Уставился глазами куда-то в море, Мне стало грустно… Не помню, Сколько я сделал шагов От места, где отдыхал, Когда глаза мои наткнулись На два Ничем не примечательных камня. У меня вздрогнуло сердце. Они лежали друг около друга. Я перевернул большой камень, Напоминающий бомбу. И ничего не увидел… Другой тоже так, Ничего особенного… Я хотел бросить его далеко в море, Но потом почему-то раздумал. Наверно, мне захотелось Хоть что-нибудь унести с берега. И я положил эти два камня в сумку… Много дней миновало, Много месяцев, Переполненных самыми разными событиями. Но почти каждое утро Я вспоминал то, коктебельское, Удивившее и разочаровавшее меня утро. Никому, даже самым близким своим, Я ничего не рассказывал, Мне не хотелось прослыть Выдумщиком неправдоподобных историй. …Позапрошлой зимой Московская вьюга взвизгивала И завывала за окном Моей маленькой мастерской, Перегруженной подарками Коктебеля. На улице было еще темно. И я почему-то как никогда Почувствовал себя одиноким неудачником, Мечтам которого, Наверное, Никогда не суждено сбыться. И мне опять вспомнилось мое, Только мое Заветное утро… Вот почему я Взял в руки один из тех камней. Обыкновенная серо-зеленая поверхность… «Может быть, это только снаружи?» — Подумал я. Камень поддавался тяжело, И вскоре мне надоела эта Нудная, А главное — бесполезная работа, Как вдруг я увидел, Что в том месте, От которого только что оторвал наждак, Проглянуло что-то белое, Смахивающее на цвет мамонтовой кости. Состояние настороженности, Которое я впервые пережил Там, далеко, В то утро, Охватило меня. Всем своим существом Почувствовал я, Что сейчас В моих руках происходит Что-то необыкновенное, Чего еще не видели люди. Медленно, медленно снималась Крепко прикипевшая К телу моего камня рубашка… За окном стало тихо-тихо. И вдруг в комнату прорвалось солнце. Лучи его упали На обнаженные части камня, И он весь заполыхал, Задышал, Ожил. И прозрачная плоть его Наполнилась дымом и пламенем. А верхушка темно-коричневой части Осталась такой же раскаленной, Какой я ее видел у того Большого, У настоящего камня… Когда я все это рассказывал Мариэтте Сергеевне, Она слушала меня с напряжением, Потому что слуховой аппарат ее Был неисправен И она оставила его дома. Она кивала мне головой И заставляла кричать Прямо в самое ухо По нескольку раз одни и те же слова. Наконец посмотрела и улыбнулась. «Интересно, — Сказала она. — Я хочу прочитать глазами». «Да нет же, — Закричал я в отчаянии,— Это все правда! Это так было! Приходите, Я вам покажу этот камень!» «Хорошо. Не волнуйтесь, Голубчик, — Сказала она. — Печатайте, Я прочитаю». Я вернулся домой расстроенный, Но вдруг увидел, Что второй камень Улыбается мне хитрой, Всепонимающей улыбкой писателя… И только после того, Как я сделал из этого Темно-синего камня Портрет Мариэтты Сергеевны Шагинян, Мне захотелось записать Эту историю. Если вы придете ко мне, Вы увидите, Как на одной из тумбочек Живут и сияют друг около друга Эти подаренные мне Моею мечтой Необыкновенные камни…