Стиходворения
Шрифт:
К берегу какому
выплыл башмачок?
Волга впала в кому –
больше не течёт…
ПИСЬМИРЬ
Словно в бычий пузырь, из автобусных окон глядишь,
со стекла оттирая давно поредевшую рощу,
в ней берёзами всласть напитавшись, молочная тишь
под корнями осин прячет кладбища грозные мощи.
Проезжаешь Письмирь – и становишься ближе к себе…
Через
приникаешь лицом, подсмотрев, как в былинной избе
обжигает в печи мужичок то горшки, то словечки.
Проезжаешь весьмир, а в глазах, как в подзорной трубе,
только узкая прорезь земли под бушующей высью:
вот распят электрический бог на подгнившем столбе,
вот сосна полыхает за полем макушкою лисьей.
Позади Мелекесс пух гусиный метёт в синеву,
он на спины налип – мы гогочем и машем руками…
Нас, поднявшихся в небо, наверно, потом назовут –
облаками…
САМАРА: БУНКЕР СТАЛИНА
В землю, как в масло, на час уходи,
звякая лезвием взора
и под конец рукоятью груди
не ощущая упора.
Слыша, как глохнет скрипучий вопрос
при пересчёте ступеней:
этот ли воздух просвечен насквозь
мглою декабрьских бдений?
Этот ли бог за зелёным сукном
мог разражаться эдиктом?
Глубже и глубже, как сумрачный гном,
в шахту сомненья входи ты,
вдруг понимая, что в списке наград
нужен таланту не букер,
а бесконечный и внутренний ад –
голову давящий бункер,
чтобы, впотьмах побоявшись остыть
в поисках вечного солнца,
за драпировку заглядывал ты –
и не увидел оконца.
ЙОШКАР-ОЛА
Закипела тихая Кокшага…
Солнце, загоревшее на юге,
по фламандским крышам медным шагом
до Кремля проходит – руки в брюгге.
В этих дебрях камня и газона
заплутает глаз и не вернётся,
лишь на слух поймаешь капли звона
у Петра с Февронией в колодце.
И, пройдя по длинному ремейку,
ты в примете убедишься лично:
если спину чешешь о скамейку –
Йошкин кот приветливо мурлычет.
А потом, актёрствуя без злости,
встань зевакой и смотри без риска:
выгнув спину, Театральный мостик
стряхивает в речку интуристов.
И часы на башне возле арки
уведут за осликом к печали,
где тебя безжалостно и жарко
дом купца Булыгина встречает.
Здесь булыжник, к туфлям прилипая,
в сердце прорастает угорелом –
как в ту ночь, когда Чавайн с Ипаем
обнялись за миг перед расстрелом.
МАРИЙ ЧОДРА
Валерию Орлову
Пять озёр омывали тело,
воздух глиняный жёг виски,
над лесами заря хрустела,
к пальцам молний попав в тиски.
В пропасть пасти упасть и сгинуть,
кануть каплей в морской зрачок.
Измочалив о волны спину,
красть у карста ручей речьёв.
Кичиерского лося проще,
конанерского дуба злей,
где священная роща ропщет,
я кленовый краду елей.
Языкастый казанский мальчик
выгнул жабры и лёг лещом,
мы сыграем с тобою в Яльчик,
но сегодня пока ещё
льют русалочью кровь озёра,
бьёт марийская жизнь хвостом –
эту воду не сшить узором,
не распять никаким Христом.
МОСКВА
Сергею Брелю и Алине Левичевой
Встречай меня, Нагатинский затон!
Тебе, экскурсионному халдею,
пожертвую ногами, но зато
на целый город вдруг разбогатею.
Вот агнец на закланье ноябрю:
дрожит ручей под колокольным ладом.
Коломенское – я тебя люблю!
Какое счастье быть с тобою рядом…
Вот Церковь безмятежна «на крови»,
и вот другая – та, что на Кулишках…
А в Кадашах, наверно, нет любви,
раз церковь там считают за излишек.
Вот Меньшикова башня бытия
и Мандельштам такой же ноздреватый,
двуликий Гоголь, хмурый от питья
(а где Тургенев – борода из ваты?)
Дворцы, дома с заплатами палат,
знакомый дух великой чебуречной,
где под напевы водочных баллад
студенты Лита говорят о вечном.
Не разорвать Бульварного кольца,
как дружеских не разомкнуть объятий,
где у Перлова – чайная пыльца,
мы постоим в кругу китайских ятей.
Замоскворечья медленный зажим –
вот родственный татарский переулок,
к асадуллаевским строениям спешим,
где голос мой так гулок от прогулок.
Вот с Воробьёвых – властная рука